Необыкновенное лето, стр. 100
– По чьей вине? По твоей!
Опять они поссорились.
Для обоих было неожиданностью, когда явился конвой и неизвестно куда увёл Зубинского. Он успел только шепнуть Шубникову: «Не признавайся в случае чего!» Возвратившись, он сказал, что судит ревтройка и что он все обвинения начисто отрицал. «Смотри, держись», – напутствовал он Шубникова.
После допроса их уже не сдерживали ни осторожность, ни надежда, что они ещё будут друг другу полезны. Ожесточение было единственным чувством, которым они пытались подавить отчаяние. Если бы они не набросились друг на друга с низкими ругательствами, им оставалось бы только трястись от ужаса. Страх они переключили на ярость. С ненавистью Шубников твердил, что Зубинский – предатель.
– Что заладил? Я сказал правду, что не понимаю в машине. Больше ничего.
– Нет, ты соврал, что ты первый гонщик на моторах! А раз ты такой, выходит, ты сам и навредил.
– Они тебя, дурака, вокруг пальца обвели.
– Выкручивайся. Кто же, получается, прерыватель в кармане унёс, а?
– Не знаю, что у тебя в карманах напихано.
– А я знаю, что ты в свой карман сунул! И Извекову это тоже понятно, коли хочешь знать.
– Ты что, наклепал? – вдруг почти вежливо спросил Зубинский.
– А ты думаешь, я за тебя под расстрел пойду? На простофилю нарвался, хват!
– Может, я за тебя идти должен?
– Ты за себя пойдёшь.
– Ну, ваше степенство, плохо ещё вы мои карманы изучили.
– Не отвертишься! Как ты меня, так и я тебя! Потопить собирался? Я тебя скорее на дно пущу. Теперь уж известно, что я твоему насилию уступил. И что ты – перебежчик.
– Ценой моей головы жизнь себе покупаешь? – холодно сказал Зубинский. – Ну, так и черт с тобой, с собакой!
Шубников увидел в полумраке, как Зубинский ткнул руку за френч, под мышку, и тотчас выхватил назад. Виктор Семёнович успел только раскрыть рот.
Зубинский убил его одним выстрелом в упор с необыкновенной лёгкостью и сделал два ровных шага к свету, проникавшему через прорезь отдушины в амбар. Осмотрев на себе френч и галифе, он обмахнулся от пыли левой рукой, а правую, сжимавшую револьвер, поднял вровень с грудью, ожидая, когда распахнётся дверь: засов уже гремел, плохо поддаваясь усилиям постового.
Зубинский выстрелил, едва проглянул в амбар яркий свет, но сейчас же был сбит с ног красноармейцем, придавившим его винтовкой поперёк груди.
В это мгновенье подбежал Кирилл и стал вывёртывать из судорожно сжатых пальцев Зубинского плоский холодный браунинг. Сухо треснул ещё один выстрел. Потом оружие перешло к Извекову. Зубинского перевернули ничком и заломили ему локти за спину. Красноармеец сказал Кириллу, что снаружи у амбара сложено надранное лыко. Длинной сырой лентой липовой коры Зубинскому скрутили руки.
Шубников лежал навзничь, широко разбросив ноги. Смертельная рана в голову была почти бескровной.
Постовому красноармейцу пуля поцарапала плечо, рукав его гимнастёрки побагровел. Кирилл хотел поднять с пола винтовку. Солдат отстранил его.
– Не полагается. Вы, товарищ комиссар, скажите, чтобы меня сменили. Я с поста не могу.
Кирилл один привёл Зубинского в избу.
Только теперь спохватились, что арестованные не были как следует обысканы: у Зубинского обнаружили внутренний карман, пришитый к френчу под мышкой, где он хранил браунинг. На разбор всего события ушло не больше четверти часа. Тройка нашла, что содержание Зубинского под стражей во фронтовой обстановке опасно. По совокупности преступлений его приговорили к расстрелу.
У ротного писаря достали чернил, но перо было вязкое и грязное. Кирилл старательно вычистил его.
Он первым подписал приговор прямым своим разборчивым почерком, с резким хвостом вниз у буквы «з».
26
Поутру другого дня Извеков и Дибич прорысили по позициям, осматривая расположение роты и отряда.
План Дибича, принятый тройкой, вытекал из благоприятных особенностей местности и состоял в кольцевом окружении мятежников. Хвалынский отряд остался на месте, которое занимал в момент встречи с ротой, немного спустившись с перевала северного холма под прикрытие погоста, заросшего берёзами. Роте принадлежали главные позиции. Часть её отделений залегла на восток от Репьёвки, за большаком, и предназначалась для лобового удара. Другая часть растянулась по южному холму, довольно кустистому, переходившему на западе в лесной массив.
Этот лес на материковой возвышенности был малодоступен с флангов из-за густоты и отсутствия троп. Единственная лесная дорога шла прямо из Репьёвки и находилась в руках мятежников. Лазутчикам удалось заметить на заре передвижение противника по этой дороге: банда садами отступила из села и заняла лесную опушку на возвышенности, оставив в Репьёвке только свой заслон.
Выяснилось, таким образом, что, во-первых, полное окружение трудно достижимо из-за природного препятствия с запада и, во-вторых, что противник готовится либо принять бой в лесных условиях, либо рассеяться в глубине бора. Извеков поэтому предложил усилить фланговые кулаки в расчёте на преследование врага в лесу. Дибич согласился и ускакал на большак – снять несколько отделений с восточной линии.
Кирилл остался на южном холме, спешился и пошёл перелесками вдоль позиции.
Дымки утренних костров уже исчезли, и красноармейцы занимались кто чем – порознь и горстками в три-четыре человека. Кирилл удивился, как маловнушительны были эти группы, какой реденькой цепочкой легла линия вокруг окрестности, которую предстояло захватить с боем. Когда рота двигалась колонной по шоссе, она казалась плотной силой.
Из-за кустов крушины пахнуло теплом притухшего угля, и в тот же момент донёсся певучий и задорный голос:
– Был у меня кобель – умом насыпан! Гоняли мы с ним зайцов.
– Постой, ты чем кроешь? – перебил другой голос, поважнее.
– Козырем, чем!
– Ты зубы не заговаривай про кобеля! Козыри вини, а не крести.
– Ах, вини! – сказал задорный. – За вини извиняюсь. Виней нет.
Кирилл шагнул вперёд и сквозь листву разглядел поодаль костра двух красноармейцев с поджатыми по-татарски ногами. Они играли в «простого дурака», щёлкая картами по шанцевой лопате, служившей вместо стола. Он сразу признал обоих.
Ещё в первый день по выходе из Вольска Кирилл невольно обратил на них внимание, и Дибич рассказал ему об этих разнолетках, друживших крепче ровесников.
Ипат Ипатьев и Никон Карнаухов во время войны служили в одной роте и в одном бою были ранены. Из госпиталя Ипат вышел раньше и опять попал на фронт, а Никон, встретив Октябрь в Москве, решил перед возвращением в деревню скопить деньжонок и занялся торговлей вразнос. Но сколько ни торговал, денег у него не прибавлялось – они дешевели скорее, чем он накидывал цены. Он все же околачивался в городе, и однажды, во время облавы на Сухаревке, его прихватил патруль, в котором был Ипат – красногвардеец. По-приятельски он выручил Никона. Угодив вскоре на фронт против чехов, Ипат был ранен в глаз, явился на лечение в Москву, демобилизовался, и Никон поселил его в своём углу. После этого они не разлучались.
Оба были саратовские, но разных уездов. Деревня Ипата находилась под белыми, в деревне Никона была Советская власть. По приезде в Саратов Ипат узнал, что попасть домой нельзя, и уговорил Никона пойти добровольцем в Красную Армию. Никон уступил неохотно – бродячая жизнь осточертела ему, он тянулся домой. Но Ипат обладал беспокойным духом убеждения, и Никон, всегда возражая, поддавался его предприимчивости.
На марше, возвращаясь не раз к рассказу об Ипате и Никоне и наблюдая их, Кирилл напомнил Дибичу когда-то изумившее толстовское разделение солдат на типы. Они отнесли Никона к типу покорных, а Ипата к типу начальствующих. Но к старым чертам русских солдат и в Никоне и в Ипате с очевидностью прибавились новые. Никон был расчётливым мечтателем и покорялся обстоятельствам, чтобы вернее уберечь свою мечту и выйти к ней, при случае, наверняка. Ипат был типом начальствующего с явными особенностями времени – типом начальствующего революционного солдата, именно красногвардейцем, взявшим за воинский образец бойцов-рабочих. Пройдя Карпаты, отступив до Орши, приняв участие в изгнании немцев из Украины и в преследовании мятежных чехословаков, он относился к войне с притязанием понимать её до самого корня и немного сердито, как к препятствию, которое, хочешь не хочешь, надо взять.