Бандолеро, или Свадьба в горах, стр. 30

Чапультепек — «летний дворец Монтесумы» был взят штурмом. В этой битве я сумел предотвратить поражение, — не примите простое утверждение факта за беспочвенную похвальбу. После трех месяцев, которые я провел в стенах больницы, залечивая раны, я полностью восстановил здоровье и ступил наконец на улицы мексиканской столицы.

Три месяца я предвкушал это удовольствие, как награду победоносному солдату, завершившему кампанию.

Как и в Городе Ангелов, в городе Монтесумы офицеры армии завоевателей не допускались в местное общество. Но все же мы больше не были просто захватчиками; мы стали победителями, и потому запрет не был ни строгим, ни всеобщим. С обеих сторон допускались исключения, которые распространялись на некоторое количество самых смелых хозяев и гостей.

Мне посчастливилось оказаться в числе этих немногих. Во время кампании, особенно во время длительного марша на столицу, произошло несколько случаев, когда мне удавалось помочь мексиканцам и защитить их. Среди тех, кому я помог, был и представитель одного из лучших семейств Мехико.

Все три месяца, проведенные в больнице, я был окружен роскошью со стороны его благодарных братьев. В последующие три месяца меня баловали своим вниманием его сестры, конечно, только в рамках приличия.

Это было приятное время, и если что-нибудь могло бы заставить меня забыть Долорес Вилья-Сеньор, то только это.

Однако, не заставило. Самые сладкие улыбки, которые я получал в долине Теночтитлана, не смогли подавить в моей груди горькое чувство, которое я принес с собой по эту сторону Кордильер.

Через шесть месяцев, после взятия столицы моя жизнь в городе Монтесумы стала совершенно невыносимой. Мне было скучно. Театры и балы не могли улучшить моего настроения. Даже мотовство не доставляло мне удовольствия. Стол монте больше не привлекал меня. Напрасно зеленая ткань манила меня. Стоя у стола, я без малейших эмоций слушал возгласы крупье.

Меня вообще все перестало интересовать — все на земле, кроме Долорес Вилья-Сеньор; а ее я не мог считать земным существом.

И как раз в это время появилась возможность отвлечься. Остатки вражеской армии покинули подступы к столице. Но дороги не стали безопасными. Партизаны исчезли, но их сменили сальтеадорос!

Со всех сторон доносились слухи о грабителях — от Пуэбла на востоке, Толуки на западе, Куэрнаваки на юге и от Льянос де Апама, который расположен севернее долины Теночтитлана. Не проходило и дня без сообщений о бандитах и их злодействах. Разбойники останавливали дилижансы, приказывали путникам ложиться на землю, выворачивали им карманы; и некоторые пассажиры так и оставались лежать вечно!

Эскорт из наших драгун мог бы предотвратить это. Но чтобы посылать охрану с каждым путником, направляющимся из столицы, требовалось несколько десятков хорошо обученных кавалерийских эскадронов. А мы в то время как раз испытывали недостаток в солдатах, потому что приходилось держать гарнизоны в Куэрнаваке и Толуке. К тому же сильная армия осталась охранять Пуэбла. Мы ждали пополнения, а пока разбойники продолжали свободно останавливать путников и грабить дилижансы.

Мне не нравилось такое положение. Это был всего лишь нормальный христианский инстинкт ненавидеть грабителей, но во время пребывания в Пуэбла я почувствовал особую неприязнь к этому типу людей. В основе этой неприязни лежали воспоминания о капитане Карраско и капитане Морено.

Молодой художник, сопровождавший нашу армию, — его правдивые полотна вызывали восхищение у всех, кто их видел, — был настолько неблагоразумен, что решился проехать в дилижансе из Мехико в Пуэбла. Но ему не суждено было прибыть в Город Ангелов — на земле; хотя мы все надеялись, что он достиг их небесной обители. Он был убит на дороге в горах, между постоялыми дворами в Рио Фрио и Кордове.

Мне очень нравился этот несчастный юноша. Он часто пользовался гостеприимством моей палатки. В обмен за это, как я полагаю, на одной из своих больших картин он изобразил меня героем, скакавшим в атаку впереди отряда смельчаков на штурм Чапультепека. Сознание, что я действительно проделал это, не уменьшало моей признательности художнику. Я, бездомный, безымянный авантюрист, которого некому похвалить, кроме непосредственных свидетелей его дел, не мог не испытывать благодарность. Он заметил меня на поле сражения и воспел мои ратные подвиги языком карандаша и кисти.

Услышав, что он убит, я едва не сошел с ума от ярости.

Через двадцать минут я стоял перед нашим главнокомандующим.