Дэниел Мартин, стр. 64

– Не знаю, что сказал тебе Энтони, но догадываюсь, что разговор касался вещей, которые я считаю очень личными. Относящимися гораздо более к настоящему, чем к прошлому. В этом все дело, поверь мне. – Она поколебалась с минуту, потом решилась, и в ее голосе зазвучали нотки более естественные: – Я не могу сейчас принять прошлое, Дэн. Ни в каком виде. Ни в какой форме.

Наконец-то, впервые за все это время, она назвала меня по имени; и впервые за все это время я увидел, как напряжены ее нервы. Все-таки она человек и ничто человеческое ей не чуждо. Я помолчал.

– Энтони много говорил о том, что это вы – ты и он – поломали мой брак. Подразумевалось, что и мою жизнь. А я ответил, что вы не имеете права брать на себя такую вину. Я не сказал бы, что не получаю удовольствия от того образа жизни, который веду, со всеми его недостатками и неудачами, Джейн, и я всегда обладал достаточными возможностями – и способностями, – чтобы самостоятельно разрушить собственный брак. Что и сделал. Это одно. Другое, о чем мы говорили, – это что он надеется, мы с тобой теперь снова станем друзьями. Мое первоначальное заключение сводится к тому, что в твоей жизни катастрофически недостает бессовестных и развращенных людей. Считаю, нужен хотя бы один. А еще – мне завтра предстоит отчитываться перед Энтони. И Каро. Так что мне хотелось бы, чтобы была хоть какая-то, пусть совсем малая, надежда.

Джейн выслушала мою речь, не поднимая глаз, и долгую минуту так и сидела над своей чашкой, но вот на лице ее тенью промелькнула грустная улыбка – некое признание поражения.

– Нэлл меня предупреждала.

– О чем?

– О том, что она называет твоей дурной привычкой брать людей на пушку, не давая им возможности взять на пушку тебя.

– Когда-то и ты легко брала эти барьеры.

– У меня давно не было практики.

– Не понимаю, как ты можешь хотеть, чтобы продолжалось это молчание? Которое с самого начала было бесчеловечным?

– Это не имеет отношения к тебе лично. Только к тому, как тебя, с моей точки зрения, используют. Совершенно неоправданно.

– А разве уверенность в праве судить за других не есть одна из характерных черт фашизма?

Я заметил в ней то же, что и в ее муже: незащищенность, чуть ли не испуг при встрече с людьми из другого, незнакомого мира. Хорошо отрицать этот мир и смотреть на него свысока, что, как я понимал, и было ей свойственно, вполне возможно, не только с политических, но и с эстетических позиций; хорошо смотреть свысока и на свой собственный университетский мир, на Оксфорд… но ведь именно здесь она жила и вовсе не привыкла к иным людям и ситуациям, к тем, кто мог отказаться – или на деле отказался – от здешней знаковой системы, от здешних, так близко знакомых ей, условностей.

Потупившись, она произносит:

– Я совсем не та Джейн, которую ты знал, Дэн. Жаль, мне не удалось получше скрыть это. Ты тут ни при чем.

Поколебавшись, Дэн протягивает руку над белой скатертью и легко касается ее пальцев. Она не говорит ни слова. Он жестом подзывает официанта.

Выйдя из ресторана, мы обнаружили, что дымка, окутывавшая улицы, не вполне согласуясь с тем, что только что произошло между нами, еще сгустилась, превратившись в настоящий густой туман. Машин, кроме нашей, почти не было. Я знал, что мы ползем по Бэнбери-роуд, но совершенно утратил способность ориентироваться. Джейн вела машину на второй скорости, пристально вглядываясь в ближний край дороги. Мы немного поговорили – урывками – о ее новых политических убеждениях. Я не спорил, только незаметно направлял разговор. Она была самокритична, даже оправдывалась, словно речь шла о проблемах эстетических, словно при составлении политического букета Великобритания нуждалась в веточке красного цвета; как будто бы повсеместный отказ от коммунизма в послевоенной Англии был просто несправедливым проявлением социального остракизма; и еще – может быть, с большими основаниями, – будто бы речь шла о химии, о равных валентностях. Если Россия нуждалась в Солженицыных, то и Великобритании они были необходимы, но – с обратным знаком. Присутствовало и влияние «Движения за освобождение женщин», и возрастной элемент, стремление шокировать и саму себя, и окружающих, реакция на преждевременное вдовство и грозящую в связи с ним опустошенность. И наконец, я ощутил весьма сильное дуновение оксфордской эксцентричности. Интересно, подумал я, представляет ли она, что означало бы такое решение в Америке, где это действительно резко меняет всю твою жизнь. Не в лучшую сторону.

Мы свернули с Бэнбери-роуд в переулок. Джейн резко развернула машину и по пологому скату въехала в сад. Остановилась, чуть не доехав до стоящего рядом с домом гаража. Я извлек свой саквояж с заднего сиденья и подождал, пока она запрет машину. Окна полуподвала были освещены, и, пока мы шли по дорожке, я увидел, что там кухня. Светились окна и выше – на первом этаже: широкие полосы света рассекали туман. Викторианский дом: кирпич и светлое дерево, несколько ступеней наверх, крытое черепицей крыльцо.

Джейн стоит, отыскивая в сумочке ключи. Но размытая тень возникает за цветными стеклами дверной панели, и дверь распахивается прежде, чем она успевает их достать. Тоненькая девушка-француженка в черном пуловере и джинсах. Очки в золотой оправе, две косички, перевязанные красными ленточками, и лицо – из «Федры» 162.

За калиткой

Я не мог разобрать смысла всех сказанных по-французски фраз, которыми они на предельной скорости обменялись, но было ясно, что девушка находится в состоянии глубочайшего галльского отчаяния: она не смогла связаться с нами раньше, пока мы отсутствовали. Она прямо-таки не давала нам войти в холл. А холл был поразительный – тускло-красные стены и гротескно-массивные перила викторианской лестницы, выкрашенные в белый цвет. Я заметил несколько хороших картин, бросалась в глаза вульгарная, узорного чугуна вешалка для шляп, тоже выкрашенная белым. Было в этом красно-белом пространстве что-то от прежней Джейн, хотя тогда я этого не отметил: девушка требовала всего нашего внимания. Тогда Джейн, чтобы успокоить, обняла ее за плечи. Я спросил, что случилось.

– Из больницы звонили, пытались связаться со мной. – Она состроила легкую гримаску, извиняясь за нелепую сцену. – Дэн, это Жизель.

Все еще взволнованная, девушка молча сделала книксен.

– Я лучше сразу выясню, что там такое. Проходи, пожалуйста, выпей чего-нибудь перед сном. Я быстро.

Она жестом попросила девушку позаботиться обо мне. Телефон стоял на столике у лестницы.

– А они не сказали…

– Иногда он не может заснуть. Любит, чтобы я ему почитала что-нибудь. – Глаза ее скользнули на девичье лицо за моим плечом, и Джейн пояснила: – Мы самую чуточку склонны паниковать – по поводу и без повода. – Она улыбнулась. – Там «Арманьяк» есть. Угощайся.

Я пошел следом за француженкой в гостиную. Комната тянулась в глубь дома: стену меж двумя прежними комнатами сняли, оставив на ее месте небольшую арку, получилось что-то вроде просцениума. Много книг, еще картины и гравюры, приятная старая мебель, в дальнем конце, с окном в сад, – рояль, напомнивший мне, что когда-то Джейн прилично играла. Освещенная ниша с античной керамикой: танагрские терракоты 163 на пластмассовых кубах, маленький греческий килик 164. На каминной полке – рядок пригласительных открыток: пример старого оксфордского снобизма, а посреди них – явно современная терракотовая голова мальчика, я решил, что это портрет сына. Но мне не удалось внимательно все рассмотреть: девушка-француженка повернулась и закрыла дверь. Казалось, ей очень нужно, чтобы я понял – она все еще расстроена.

– Вам сказали, в чем дело?

Она пристально смотрела на меня, потом покачала головой:

– Je m'excuse, monsieur. Je suis… – Она опять покачала головой. – Non, поп… 165Non, поп… – Извините меня, месье. Я… 166 Нет, нет… (фр.).] Я о'кей.