Дэниел Мартин, стр. 184

Сапожник, до последнего не желающий менять свое шило, Дэн попытался найти спасение в той доле практического, хотя и нисколько не выдающегося ума, которой обладал; он отложил Лукача, сел за стол и принялся работать над эпизодом. Полчаса спустя он уже перечитывал три страницы написанного текста. Начал сокращать диалог. Постепенно становилось все яснее, что суть сцены может быть передана уже тем, как Китченер подъезжает на коне к памятнику, как смотрит, какое у него выражение лица, как скачет прочь: ему самому не нужно ничего говорить. Сцену можно было выстроить и в молчании других голосов, так было бы еще лучше.

Дэн сделал второй набросок: теперь он занимал всего одну страницу. Он знал: эту сцену вычеркнут первой, если возникнет проблема времени, а она обязательно возникнет. Но все-таки обвел кружком самую важную фразу, когда перечитывал новый набросок: в молчании других голосов.

И лег спать: теперь он наконец-то сможет заснуть.

Перелеты

День, проведенный в Абу-Симбеле, не доставил им удовольствия.

Гражданский аэропорт в Асуане был буквально оккупирован военными, и им пришлось проехать много миль в глубь пусты ни чуть ли не полпути назад к Луксору – так им по крайней мере казалось, – чтобы добраться до временного аэродрома. Полет на юг, над лунным пейзажем и амебовидными островами озера Насер, над беспредельной зыбью песчаных дюн Нубийской пустыни, был достаточно интересным, да и восстановленные святилища тоже – на первый взгляд. Однако очень скоро все они стали казаться сплошной подделкой, плодом пустой и в буквальном смысле монументальной траты усилий и денег. Наиболее ясно Дэн понял это внутри искусственного холма, возведенного, чтобы поддержать – в который уже раз – мегаломанию Рамсеса II. Внутри холм представлял собою просторный металлический купол, лабиринт стальных лестниц и перекладин, генераторов, машин… дурно направленной изобретательности: Рамсес II в удвоенном масштабе. Все это напомнило Дэну одну из стадий работы на съемочной площадке, дорогостоящие изобретения и выдумки в его собственной профессии.

Они наскоро перекусили взятыми с собой бутербродами, сидя на набережной и разглядывая горизонт, испещренный точками грязно-серых холмов; потом старенький автобус, дребезжа и захлебываясь, подвез их к протянувшейся в пустыне взлетной полосе; а после перелета – утомительное возвращение в Асуан на такси. Дэну казалось, что день потерян, и он стал побаиваться Сирии, перспективы таких вот скучных и пыльных поездок никуда и низачем.

Однако на этот раз он сумел скрыть свое настроение лучше, чем в прошлый. Джейн тоже помогла, хотя бы тем, что успешно играла роль идеальной спутницы в более тривиальном смысле, чем то, что имел в виду Дэн: она не принимала всерьез мелкие неприятности и разочарования. Но подспудно эта ее предусмотрительность, эта заботливость говорила почти о том же, о чем вчерашние споры. Хорошо ей быть более внимательной, чем требуется, выказывая тем свое раскаяние, но ведь ее предусмотрительная заботливость устанавливает меж ними еще более непреодолимую дистанцию! Ему виделась в этом не искренняя доброта, а всего лишь добропорядочность. Но жаловаться было не на что.

Наконец, около половины пятого, они добрались до своего отеля и выпили чаю. Когда он спросил Джейн, не хочет ли она в последний раз съездить на остров перед обедом, он полунадеялся, что она откажется и он сможет поехать туда один – настолько ее присутствие рядом с ним походило на отсутствие.

– Ты хочешь поехать один?

Дэн чуть было не выдал себя. Но вовремя вспомнил о слезах в Ком-Омбо и о том, что может случиться, если помешать Эврндике 414

на пути из подземного царства.

– Нет. Но если тебе надоело…

– Знаешь, – улыбнулась она, – я надеялась, что ты это предложишь. Мне хотелось бы, чтобы именно остров остался в памяти последним.

Небо затянула тонкая пленка перистых облаков, но было тепло. Обычный ветерок дул слабее, и казалось, не только пейзаж, но и паруса погружены в летаргический сон. Когда подошли к Слоновьему острову с подветренной стороны, оба лодочника – Джейн и Дэну не удалось отыскать Омара – взялись за весла. Но остров, куда они направлялись, несмотря на то что они все лучше его узнавали, казался им все прекраснее: радостный покой, душистый воздух, птицы, вода… после мертвого ландшафта, через который они проезжали и над которым пролетали в первой половине дня… это поразительное место обладало какой-то почти человеческой, чуть женственной индивидуальностью, странно и трогательно противоречащей характеру человека, чье имя оно носило. К тому же каким-то непостижимым образом остров оставался совершенно английским, вопреки всем экзотическим деревьям, пальмам и цветам: зеленый дол, где можно предаваться мечтам. И Джейн, и Дэн были несколько поражены, когда накануне за обедом обнаружили, что Алэн и его приятель остались совершенно равнодушны, будто для них этот остров всего-навсего еще один jardin public 415. Много больше энтузиазма проявили оба француза, говоря о деревне Бишарин, где они побывали.

Джейн с Дэном походили немного, беседуя о пристрастиях французов, об их вкусе к формальному, к стилю как идее. Дэн наконец-то почувствовал некоторое облегчение – он снова был в своем убежище. Они посидели, чтобы Джейн могла дать отдых ноге – нога побаливала, – на осыпающихся ступеньках старой пристани у южной оконечности острова, над водой, наслаждаясь нежаркими лучами заходящего солнца и ленивым дуновением ветерка.

Джейн сидела, слегка откинувшись назад, сплетя пальцы на поднятом колене; глаз не сводила с воды.

– Дэн, вчера вечером я приняла решение.

Это было совершенно неожиданно. Дэн поднял на нее глаза:

– Да?

Она пожала плечами:

– Ничего эпохального. Но я твердо решила поступить на учительские курсы, когда приеду домой. Если смогу найти место.

Она улыбнулась Дэну, будто рассчитывала, что, пусть и небольшой, этот переход Рубикона доставит ему удовольствие. Он вспомнил, что в Торнкуме, когда речь зашла об этом, он идею одобрил. Почему-то сейчас он увидел в ее решении противопоставление себе, новую попытку продемонстрировать осуществление на практике «иных ценностей», увидел ее поведение в течение дня в ином свете. Может быть, она просто почувствовала себя удовлетворенной и спокойной, приняв определенное решение.

– Что же заставило тебя решиться?

– В последние дни я много думала об этом. – И добавила: – Да еще ты вчера сказал… О том, что мир, о котором мечтают люди, оказывается врагом мира существующего. Настоящее разбазаривается по дешевке, так ты выразился.

– Я не совсем представляю, как это можно преподавать.

– И я тоже. Но думаю, было бы хорошо, если бы я попыталась это выяснить.

Лицо Джейн светилось приглушенным светом, точно таким, каким был напоен воздух вокруг них.

– Теперь я чувствую себя совратителем социалистки-революционерки.

– Ее давно пора было заставить свернуть с этого пути. Не с пути социализма. Но повернуть к чему-то более реалистическому.

В ее тоне он расслышал решимость не отступать от своего намерения: все теперь встало на свои места, ей незачем больше его беспокоить. Будто она попросила его указать ей дорогу и теперь благодарила с той самой осторожной вежливостью, с какой горожанин говорит с деревенским жителем, объяснившим, как проехать до нужного места.

– А я думал, что бросаю семена в каменистую почву. Вчера вечером.

Тебе придется сделать скидку на то, что я лишь теперь начинаю осознавать, насколько влияло на меня интеллектуальное превосходство Энтони. Всегда. Даже когда я с ним не соглашалась. – Она вглядывалась в крохотные водовороты у подножия истертых ступеней, на которых они сидели. – Я давно забыла, как это – быть рядом с человеком, который постоянно дает понять, что он, возможно, и не прав. – И добавила более легким тоном: – Особенно когда знает, что чаще всего бывает прав. – Джейн наклонилась и подобрала длинный зубчатый лист, лежавший у ее ног, принялась тщательно его разглаживать у себя на колене. – Меня преследует ощущение, что в наш первый день здесь я тебя очень обидела, Дэн. Под иными ценностями я вовсе не имела в виду что-то более низменное.