Дэниел Мартин, стр. 169

На самом же деле он не просто выполнял свой долг: во время этого нагонявшего скуку обеда, совершенно ни о чем не подозревая (возможно, потому, что в памяти его еще живы были образы двух египетских божеств, слишком точно изображенных в слишком специфических позах) и не осознавая оказанной ему чести, он лицом к лицу встретился с олицетворением самого темного, самого странного и самого могущественного божества из всех богов Египта.

Река меж берегами

Во время плавания по Нилу огромное удовольствие, которого Джейн не разделяла, хоть порой и проявляла к этому некоторый интерес, доставляли Дэну птицы на реке. На этот раз он не повторил старой ошибки – не забыл взять с собою полевой бинокль. Нил не только главный миграционный путь пернатых, но и место птичьих зимовок: птицы были повсюду – сотни трясогузок на обоих берегах и даже на корабле, клубящиеся тучи стрижей и прелестных красногрудых сине-фиолетовых ласточек, неисчислимые стаи уток – шилохвостки, кряквы, чирки, красноголовые нырки и другие, названий которых он не знал; египетские дикие гуси, чьих далеких предков он только что видел прямо перед собой изображенными на стенах храмов; белые и серые цапли, ястребы, соколы. Он считал, что любому пейзажу соответствует своя, наиболее для него характерная, эмблематическая птица; здесь, решил он, это должна быть острокрылая ржанка, родственница английского чибиса, который порой встречался ему на торнкумских лугах, только гораздо более красивая, элегантная – Нефертити рядом с замарашкой. Как в Нью-Мексико и повсюду в его жизни, жизнь природы восхищала его и успокаивала. Земля пребывала вовеки, и за внешними покровами, за оперением не было ничего нового под солнцем.

В каком-то смысле птицы были первобытным подобием феллахов: как и те, они выжили за счет простоты, они создавали мир, непохожий на тот, что существовал на корабле, убежище от неврозов, повышенной восприимчивости, пустого времяпрепровождения, от иллюзий и дилемм представителей его собственного сверхумудренного биологического вида. Птицы же были и причиной возобновления бесед с герром профессором. Это случилось, когда они плыли назад из Абидоса, чтобы посетить Дендеру 386. Дэн не мог отойти от поручней, глядя на широко распростершийся перед ним Нил, на песчаные отмели, там и сям выступающие из воды. За его спиной раздался голос:

– Наблюдаете птиц? Дэн опустил бинокль.

– Да. Впрочем, тут я не вполне в своей стихии.

Старый ученый указал тростью на небольшую стайку птиц вдалеке.

– Вот там – Chenalopex aegyptiacus – египетский гусь.

– Я как раз их и рассматривал. – Дэн улыбнулся профессору. – Так вы еще и орнитолог?

Старик протестующе поднял руку:

– Пришлось выучить названия – это связано с моей работой. Иногда этими птицами уплачивали дань.

– В Карнаке мы видели замечательную птицу. Зеленую. Пчелоед?

– Пчело… Ах да, Bienenfresser. Зеленый, как попугай? Это Merops superciliosus. – Он пожал плечами, как бы сознавая, что латинское название здесь – излишний педантизм. – Ими тоже уплачивали дань. Из-за перьев. Во всяком случае, мы так полагаем. Этот иероглиф вызывает споры. – Потом продолжал: – А знаете, египтяне оказали этой птице великую честь. Они сделали ее символом самого главного понятия в любом языке. Души. Духа.

– Я и не подозревал.

До этого момента Джейн лежала в шезлонге, в нескольких шагах от них, читала биографию Китченера. Теперь она подошла к ним. Профессор приподнял панаму.

Дэн сказал:

– Все. Больше я не позволю смеяться над моей любовью к птицам. Профессор Кирнбергер только что со всей убедительностью доказал, что она вполне оправданна. – И он передал ей то, о чем рассказывал профессор. Джейн склонила голову в шутливом раскаянии и обратилась к ученому:

– Хочу задать вам гораздо более банальный вопрос, профессор. Что за растение они выращивают вдоль берега реки? – Она указала назад, за палубу, на ближний к судну берег Нила, до самой воды испещренный небольшими участками яркой зелени.

– Это – барсим. Вроде зимнего клевера. Для скота.

– Наверное, они веками выращивают одно и то же?

– Ничего подобного. Не меняются только методы.

Официант принес кофе, и они уговорили старика посидеть с ними. Он сел на краешек стула, выпрямив спину, сложив руки на набалдашнике трости. То и дело он наклонял голову – отвечал на приветствия кого-нибудь из членов своей группы, проходивших мимо. Когда они садились за столик, Джейн улыбнулась профессору.

– Как вы думаете, это своенравие – считать, что феллахи не менее интересны, чем храмы?

Профессор замешкался с ответом, как это порой бывало ему свойственно, будто сначала составлял в уме английскую фразу, потом заговорил. В глазах его зажегся огонек.

– Мадам, я подозреваю, что вы знаете – женщины более всего привлекательны, когда своенравны. – Увядшая кожа у его глаз собралась тонкими морщинками. – Так что, пожалуй, я не стану говорить, что это не своенравие. – Он бросил взгляд в сторону берега. – Мы обычно тратили все наше время, раскапывая прошлое. – Он снова посмотрел на Джейн и Дэна и улыбнулся. – А нас всюду окружало живое прошлое. Сейчас ситуация меняется. Наши коллеги-антропологи делают все новые и новые открытия.

И он принялся рассказывать им о феллахах, а они слегка подыгрывали ему, не признаваясь, что какие-то вещи им известны из купленной Джейн брошюрки. «Феллах» происходит от слова «фаллаха» – возделывать землю. Существуют деревни и коптские, и мусульманские, чаще всего – но вовсе не всегда – раздельные. Проклятием истории феллахов было отсутствие сельских земельных собственников: крестьян эксплуатировали живущие где-то далеко крупные землевладельцы, веками полагавшиеся на безжалостную касту надсмотрщиков. Но после того, как Насер начал земельные реформы, положение стало быстро меняться. Дэн и Джейн не должны быть введены в заблуждение видимым спокойствием, которое они могут здесь наблюдать: между кланами существует кровная месть, яростное соперничество, очень часто крадут скот. Оружие под запретом, но оно есть практически в каждом доме; женская честь – предмет яростных стычек. История Ромео и Джульетты на феллахский манер разыгрывается чуть ли не каждый день, сказал герр Кирнбергер.

Джейн спросила, сочувствуют ли феллахи социалистическим тенденциям в политике Египта. Старик покачал головой:

– Это вне пределов их понимания, Каир столь же далек от них, как Лондон или Берлин. Они такие древние, они были свидетелями возникновения и ухода стольких, так сказать, сверхцивилизаций, со всеми свойственными им жестокостями, ложью, заманчивыми обетами. Все, что остается феллахам, – это земля и река. Это все, что их интересует. Социализм для них просто еще одна разновидность чужой культуры. Может, хорошей, а может – плохой. Полковник Насер вернул им часть их земли. Это хорошо. Но ведь он построил Асуанскую плотину, что означает, что их поля больше не будут каждый год удобряться речным илом. Это очень плохо. Зачем им гидроэлектростанция? Они ждут: поживем – увидим. Да? И так – с начала и, думаю, до скончания времен. – Он снова устремил взгляд на берег. – Они меня восхищают. Несмотря на все их недостатки. Мужественные люди.

Под конец он назвал им два слова, без которых невозможно расшифровать характер феллахов. Одно – «кадим», что значит «древний», «получивший силу и власть из прошлого» и потому не имеющий возможности от нее отказаться. Это – их ключ жизни, пароль выживания. А другое слово – «кайф», оно означает состояние, когда человек сидит, размышляет и ничего не делает: существование как бы в ожидании поезда, который никогда не придет. Он привел именно этот образ.

Джейн сказала:

– Мне кажется, это очень печально. Старик пожал плечами:

– Это – философия неизбежности. Она всегда печальна.

– Но вы ее разделяете?

– Давайте скажем так: я слишком долго прожил в этой стране, чтобы ее не понимать. – Он опустил глаза и слегка, чуть набок, по-птичьи, наклонил голову; руки его по-прежнему лежали на набалдашнике трости. – Это философия для старых людей. – Он с грустной иронией посмотрел ей в глаза. – А может быть, более всего – для старых египтологов? Джейн возразила: