Дэниел Мартин, стр. 127

Вернулись в дом, я предложил им выпить, поговорили – в общих чертах – о прошлом вообще, о переменах в деревне, о коттеджах, понастроенных всюду горожанами, и ни намека на наше с ней тайное прошлое. Мне хотелось, чтобы она хоть на миг почувствовала печаль, ностальгию, чуть погрустила или хоть посмеялась бы над той «трагедией», которую мы вместе пережили в дни ранней юности. Нет. Она прихлебывала «дюбонне» и, как надлежит человеку воспитанному, без колебаний уступала роль первой скрипки своему мужу. Наедине с ней мы остались всего на пару минут, когда он спросил, где «мужская комната».

– Жизнь хорошо сложилась, Нэнси? – Я впервые назвал ее по имени.

– Да грех жаловаться. – Она затянулась сигаретой. – Гарри многого сумел добиться. Учитывая обстоятельства.

– По старым временам не скучаешь?

– Ну теперь ведь все по-другому, верно? Все химия да машины. Не так, как раньше. – Она отвернулась к окну. – А по мне, если хотите знать, так и слава Богу, что избавились от этой фермы. Как же мы работали! До сих пор не понимаю, как только могли выдержать.

– В жизни не пробовал сливок вкусней, чем у твоей матери.

– Теперь они этим не занимаются. С новыми породами – голштинской и фризской – смысла нет. – И добавила: – Все это кажется теперь каким-то ужасно далеким.

– Так уж и все? – улыбнулся я.

Буквально на секунду ее глаза осторожно встретили мой взгляд, но она тут же отвела их в сторону и чуть улыбнулась – одними губами. – Теперь тут хоть коровами не воняет. Я этот запах до смерти помнить буду.

– У меня в памяти он тоже порой возникает. Как привидение.

– И подумать противно.

Я встал – наполнить ее бокал, но – нет, она по правде больше не хочет, спасибо огромное. Потом ее заинтересовало покрытие полов. Я рассказал ей про копалы 295. Вернулся муж.

Тогда все это казалось мне довольно забавным; огорчился я теперь, когда пишу о нашей встрече. Виноват был я сам, я весьма успешно играл роль сына собственного отца, вывернув наизнанку сцену в его кабинете, когда он так искусно обошел меня в разговоре; ну почему я не продрался через злосчастную скорлупу, отгородившую нас друг от друга, сквозь испуганную чопорность Нэнси и собственную идиотскую любезность? Мы полагаем, что, старея, становимся мудрее и терпимее, а на самом деле мы просто становимся ленивее. Я же мог спросить, что случилось в тот страшный день: что ты чувствовала, долго ли обо мне скучала? Если бы даже я пробудил в ней лишь горькие воспоминания, вызвал упреки, и то было бы лучше глухого молчания, подлого, глупого, бесчеловечного притворства, будто наше прошлое не есть также наше настоящее; будто то, что мы совершили, и то, что чувствовали, было почему-то дурным и нелепым… незрелым. Что останется от нашей жизни, если лишить ее юношеской незрелости?

Я проводил их до машины. Они обязательно должны снова заехать, если им будет по пути: Фиби всегда предложит им чаю, если меня не окажется дома; они смогут побродить по полям… Видно было – они считают, я просто «стараюсь быть повежливей», может, из снисхождения к ним, хотя я искренне пытался избежать этого; но ведь я работаю в Голливуде, знаюсь с кинозвездами, мое приглашение не может быть искренним. Видимо, так оно и было, потому что они им не воспользовались.

Мы пожали друг другу руки на прощание; огромное спасибо, сколько время вы на нас потратили.

– Мне кажется, вы тут все очень красиво переделали. – Нэнси в последний раз оглянулась на дом. – Я б его и не узнала. Изнутри.

Торнкум

Фиби разожгла камин в гостиной, ужин был готов. Я проводил Джейн и Пола в их комнаты. После Комптона все здесь казалось крохотным, каким-то неуверенным в себе, может быть, оттого, что, несмотря на все старания Фиби, было недостаточно жилым. Начал я здесь с того, что попытался изгнать прошлое и отделать комнаты очень просто – только дерево и побелка; но дом был слишком стар, чтобы вытерпеть новомодную финскую наготу, которую я поначалу пытался ему навязать. Тогда я натащил в дом массу самых разных вещей: несколько старых гравюр и картин, привлекших мое внимание, отдельные предметы викторианской мебели из местных антикварных лавок. В один прекрасный день я извлек на свет божий портрет собственного прадеда-епископа, пылившийся в чулане лондонской квартиры, куда его давным-давно отправила Нэлл, и отдал его отреставрировать. Теперь он висел здесь над камином, сурово и неодобрительно глядя на все вокруг – портрет был написан так, что взгляд прадеда следовал за тобой повсюду. Я остался глух к протестам Каро и некоторых других моих гостей, утверждавших, что портрет ужасен. Как произведение искусства он был, разумеется, недостаточно хорош, чтобы занимать в гостиной почетное место, и недостаточно плох, чтобы выглядеть смешным: именно это скорее всего соответствовало реальным достоинствам изображенного на нем человека. Но с течением времени мне становилась все дороже непререкаемая суровость его взгляда; постепенно я перетащил сюда и еще кое-какие семейные реликвии: один-два силуэта и миниатюры забытых предков, любимую фотографию тетушки Милли и отца, сделанную в 1938 году… теперь дом вряд ли заслужил бы одобрение художника-постановщика, но в нем (во всяком случае, до тех пор, пока – как в этот вечер – я не взглянул на него чужими глазами) уже можно было чувствовать себя как дома.

Джейн позвонила в Дартингтон выяснить, когда следует привезти Пола; тем временем я отыскал для него старую карту угодий с указанием межевых изгородей. Потом достал подарки, привезенные для Фиби и Бена из Америки, – бутылку бурбона для Бена, поскольку знал, что – в отношении виски – его уважение к деньгам пересиливало любовь к спиртному, и якобы индейские, в стиле навахо, салфетки под тарелки для Фиби: я купил их, проезжая через Нью-Йорк; подозреваю, что родом они именно оттуда… но ей нравились яркие и более или менее экзотические вещицы. Что касается домашнего убранства, хорошим вкусом Фиби не отличалась: даже Бен не переставал ворчать из-за безделушек, которыми она загромождала их жилище. Ни одна их поездка за покупками не обходилась без того, чтобы у них дома не появился очередной кошмар из предназначенного для туристов фарфора.

Мы поужинали; Фиби на этот раз была не на высоте, однако Джейн и Пол вежливо все хвалили. Пол должен был вернуться в школу к десяти утра, но ему совершенно необходимо было перед отъездом пойти осмотреть поля. Мы договорились обязательно это сделать. Вел он себя заметно лучше, возможно потому, что удачно провел день, но еще, разумеется, и потому, что Джейн явно приняла близко к сердцу наш разговор о материнской суетливости. Она гораздо меньше подсказывала, а он гораздо больше говорил сам. Я рассказывал им о прежних днях, о том, как подростком работал в Торнкуме; о том, каково это – быть сыном приходского священника, об устаревшем укладе общественной жизни, и замечал, как Джейн порой исподтишка поглядывает на сына, словно пытаясь определить, что же он думает о своем блудном дядюшке, вернувшемся в лоно семьи.

Она отправила Пола спать в половине десятого, и мы устроились у камина – выпить кофе. Кто-то из тех, кто жил здесь после Ридов, заложил их широкий старый очаг с хлебным подом, но мне удалось снова обнажить деревенские изразцы его устья и необработанный камень внутренней кладки. Я сидел в качалке, сбоку от камина, а Джейн, в тех же брюках и темно-синем свитере, в которых приехала, устроилась на диване перед огнем. Когда по приезде она спросила меня, следует ли переодеться к ужину, я только рассмеялся. Теперь ей хотелось поделиться впечатлениями.