Правда по Виргинии, стр. 38

Сантьяго уже заправил кровать, принял душ – об этом можно было догадаться по мокрым волосам – и собрал сумку, хотя у него впереди еще был целый день. Может быть, он так же сильно хотел поскорее уехать, как я хотела, чтобы он уехал. Он повесил на нее замок. Я в любом случае не собиралась ее открывать.

– Выжившие. Мы смело можем так называть себя. Мы уже пережили столько катастроф… Ладно, за исключением Виргинии, у Виргинии на протяжении нескольких веков все стабильно.

Адриана прикурила еще одну сигарету. Она постриглась и прокрасилась в рыжий. Почему-то женщины всегда начинают с волос: когда они хотят что-то изменить, они идут в парикмахерскую. Это самое простая и заметная перемена.

Другие перемены не произошли добровольно: потеря веса, например. Что произошло сначала: Адри изменилась, потому что ее тело изменилось, или ее тело изменилось, потому что она стала другой?

Веро тоже изменилась за неделю, но в лучшую сторону: она меньше красилась., меньше курила, меньше теребила волосы, ни разу не сказала «необходимо».

Я вела себя со своими подругами, Как энтомолог: я их любила, но эта любовь была похожа на любовь к муравьям. Я не могла не изучать их. Всегда со своей лупой и записной книжкой, забывая о том, что я тоже муравей. Интересно, они смотрят на меня так же, как я на них?

– Виргиния, а с тобой что происходит, ты с прошлой недели такая… – сказала Веро.

– Какая «такая»?

– Такая, – она показала на меня, словно хотела сказать «неряшливая, плохо одетая», – отрешенная.

– Наверное, скучает по Августину, – сказала Адри.

– Он приезжает в субботу вечером, – ответила я.

– Нет. Это не может быть из-за Августина. Ты не видишь, какая она? – настаивала Веро.

– Какая?

– Молчаливая, загадочная. Что с тобой?

– Ничего. Со мной все в порядке, – тихо произнесла я. – Но со мной много чего произошло за эту неделю, за четыре дня, много чего. Можно жить несколько лет, как во сне, а потом все меняется.

– Рассказывай.

– В другой раз. Адри, лучше расскажи, что случилось с Клаудио?

Адри сделала длинную затяжку:

– Ему необходимо «время, чтобы подумать». Мы же уже знаем, что это значит.

Я нигде не видела книгу Норвуд; что я на самом деле видела, так это обилие свечей разных видов, форм и цветов.

– Не волнуйся, Адри. Куба будет за нами, – сказала Веро, доедая последний кусочек сыра.

Веро послушалась совета не Адри, не Норвуд, а моего: она посмотрела «Когда Гарри познакомился с Салли», «Манхэттен», «Правда о кошках и собаках», «Французский поцелуй», «Верность». И конечно же, «Касабланка». Или, может быть, только «Касабланка». Она продолжала жить с этим ненормальным, но улучшила свое чувство юмора. Сейчас она цитировала Богарта и не доставала из своей сумки гороскоп.

– А что на Кубе? – спросила я, словно не вспомнила эту фразу.

После путешествия в Кайо-Ларго они не говорили больше ни о чем на протяжении нескольких месяцев.

«Эх, – вздыхали они и переглядывались, словно говоря: – Мне ей объяснить, или ты объяснишь?»

– На Кубе я поняла важную вещь, – сказала Адри, – секс зависит только от одного фактора – времени. Ни деньги, ни внешность; разница – это время. А у кубинцев время – это единственное что в избытке. Они могут проводить дни, недели, соблазняя, обожая тебя. И они не устают от этого, потому что у них серьезные намерения. Как работа, которая нравится, как профессия, лучше сказать, специальность.

– Все дело в том, что это единственный способ обеспечить себе будущее, – сказала Веро, – там мужчины учатся, овладевают профессиями врачей, программистов или еще какими-нибудь, но это не гарантирует того, что их жизнь изменится к лучшему. Кубинцы знают, что, если они охмурят янки, француженку или ту же самую аргентинку, они спасены.

– Кроме того, они такие… чистые, такие кокетливые.

– Никогда бы не подумала, что тебе нравятся именно чистые и кокетливые мужчины.

– Мне нравятся все, у кого ярко выражены какие-нибудь особенные личностные качества. – Адри затушила сигарету о тарелку из-под сыра. – Хотя в определенном возрасте лучше предпочесть классических мужчин. Диего – классический мужчина.

Веро снова наполнила стаканы пивом, и мы ненадолго замолчали, наблюдая, как садится пена.

– Однако… – сказала Адри. – Это было невероятно, я подумала в тот раз… Я даже увидела падающую звезду той ночью, когда он поцеловал меня. Мы оба ее видели: мы лежали на спине на песке у него в саду и увидели ее.

– Ты же ученица Норвуд, Адри. Ты не веришь в такие вещи. Вот кто действительно верит в такие послания, знаки, которые появляются, когда ты их не ищешь, так это Виргиния.

– Я сейчас думаю: я ведь никогда раньше не видела падающую звезду.

– И что ты собираешься делать? – спросила Веро.

– Ничего. Все, как обычно. – Адри развела руками, словно хотела обхватить всю комнату и сказать: «Буду заниматься цветами, свечами, натяжными потолками».

Мне стало ее жаль, эта жалость тут же переросла в жалость к самой себе. Потому что какая разница была между танцами и курсами и тем, что я постоянно писала в своей записной книжке? Почему то, что делала она, казалось менее патетично, чем то, что делала я, когда была подавлена? Почему танец отличается от скульптуры или керамики? Почему для него необходима пара? Адри могла свободно рассуждать о сексуальном характере керамики или производства свечей, выдвигать теории о чувстве такта у акрила или парафина, о том что значит правильно отлить форму. Всегда то, что делаем мы, кажется нам лучше, но это только один из многих способов самозащиты. Они все одинаковы, только одни менее, другие более прочные, чтобы спасти нас от одиночества.

– И ждать.

– Ждать его?

– Нет, ждать, когда завершится «круг Коперника».

– Что?

– «Круг Коперника»: ты почти не заметишь, как что-то изменится. Тебе больше не нужны ни объяснения, ни извинения, тебе больше незачем никого добиваться; тебе достаточно только: «Как это возможно, что вчера, месяц назад, час назад он мне сказал… а если?..» Какая разница, если он тебя больше не любит? Сейчас он тебя уже не любит или думает, что не любит, или не уверен в том, что любит тебя, или ему нужно время, что в данном случае равнозначно тому, что он тебя не любит.

Мы с Веро продолжали молчать, тогда Адри достала из сумки красную и синюю ручки и взяла салфетку.

– Это я или любая из нас, – сказала она, ставя красную точку. – Он вокруг нас – Она обвела точку синим кругом. – Но потом мы начинаем его преследовать. – Теперь она обвела синий круг красным. Это было похоже на двигающиеся концентрические круги. – Каким-то магическим образом он останавливается, когда мы начинаем кружиться. – Немного в стороне она нарисовала синюю точку, как в самом начале нарисовала красную точку. – И теперь получается, что мы вращаемся вокруг него. – Она обвела эту точку красной пастой. – Тебе только необходимо снова успокоиться, – и она указала на красную точку, – перестать вращаться вокруг него, принимать его потребности, его историю, его прошлое. И тогда все снова начнет вращаться вокруг тебя, рано или поздно, и он тоже.

Мы посмотрели на салфетку. Схема была понятна.

– И как ты понимаешь, что все произошло, что появился новый круг?

– Это состояние души: однажды утром ты просыпаешься и думаешь, что не так сложно находиться на уровне твоих самых больших ожиданий. Ты чувствуешь, что тебе хорошо и одной, и автоматически начинаешь танцевать. Ты – Солнце, и планеты вращаются вокруг тебя. Это и есть «круг Коперника». – Она снова ткнула в красную точку.

Я спросила себя, какая Адри мне нравится больше: Адри – гностик, или мистик, или Адри, погруженная в книгу Норвуд?

– Хорошо звучит, – сказала Веро. – Если бы еще не было так сложно. Но воздержание хуже.

– Нет, душевное волнение хуже, но оно проходит. Все проходит, – сказала Адри.

– Это старая часть города.