Джим Моррисон после смерти, стр. 75

Сэмпл задумалась об этом несходстве зрительного восприятия, и у неё появилась надежда. Может быть, в этих местах происходят самопроизвольные сдвиги реальности и в какой-то момент ей удастся исчезнуть в параллельном пространстве – и больше уже никогда не видеть ни Моисея, ни его неумытую паству. В последнее время в загробном мире явно творятся какие-то странности, и Сэмпл все это порядком достало. Больше всего ей хотелось домой. У неё в душе уже затеплилась надежда на паранормальный побег, и тут вдруг козёл – тот, что шёл впереди, – резко замер на месте.

Козёл резко замер на месте и встревожено повёл головой. Земля содрогнулась. Один раз, второй, третий. Дети Израилевы в ужасе остановились. Все как один. Никто не решился заговорить. Они просто стояли вытаращив глаза. Даже овцы не блеяли, даже младенцы и те перестали плакать. А потом воздух вспорол страшный хриплый вопль, хоть и далёкий, но все равно оглушительный:

– Грррраааауууууввнвррррррр!

Толпа встревожено загудела. Сперва это был просто сдавленный шёпот, но он становился всё громче и громче:

– Зверь! Зверь! Грядёт Зверь! Господи Боже, спаси и помилуй. Зверь грядёт!

Сэмпл взглянула на Моисея и увидела, что он тоже напуган, как последний козопас. И тогда ей стало страшно.

ГЛАВА 6.

В аду не бывает дорожных карт.

Сам вход в тоннель напоминал человеческий рот, растянутый в злобной ухмылке, с хищным оскалом зубов в виде полуопущенной стальной решётки. Но Джиму было не до поэтичных сравнений. Он сидел сгорбившись на корме и методично нажирался. Но спиртное его не брало. То есть тело расслабилось, образовалась приятная лёгкость и всё такое, но мозг продолжал работать, воспринимать окружающее и думать. От этих раздумий хотелось выть. И Джим бы точно завыл, словно волк на луну, если бы на небе была луна. Мозг был точно испуганная обезьяна, забившаяся в самый дальний угол клетки – и рычит оттуда на железные прутья – и точно ящерица, что в минуту опасности лихорадочно пытается вспомнить, как изменить цвет и сделаться незаметной. После всего, что сказано, сделано, создано в воображении и увидено в галлюцинациях и кошмарных снах, после всех искушений, безумных фантазий и выдумок Джим наконец оказался в Аду. Единственное, что не давало ему сломаться, – жгучая злость. Злость на Дока, обманом заманившего его в это место. Да, его обманули, как маленького, – и что хуже всего, его обманул человек, которым Джим по-настоящему восхищался и уже начал считать своим другом.

Конечно, при жизни Джим решительно не верил во все кошмары и ужасы библейского Ада. Во-первых, они были какими-то слишком уж неправдоподобными, а во-вторых, в их описании не было никакой логики, но зато был избыток жестокости, совершенно ненужной и неоправданной. Какой смысл вечно мучить несчастных грешников за мелкие земные проступки, происходящие из свойственных человеку слабостей? Ад фундаменталистов казался Джиму слишком иррационально всепоглощающим. Почему мальчик, который тихонько дрочит на картинку из папиного «Плейбоя», должен вечно страдать в том же озере кипящей лавы, что и Гитлер, Пол Пот или Влад Цепеш, он же граф Дракула? Тем более что человек ко всему привыкает, а уж за целую вечность можно привыкнуть к любым неудобствам. И тогда озеро кипящей лавы уже перестанет быть наказанием. После первого шока нервные окончания просто сгорят, и человек больше не будет чувствовать боль. Так какой смысл варить грешника в кипящей лаве, если он ничего не чувствует?

Философия Джима относительно Ада складывалась наполовину из Декарта, наполовину – из «Затерянных в космосе». Ад не поддавался логическому объяснению, следовательно, его нет. И быть не может. Но, как и во всяком, кто вырос в более-менее религиозной, христианской семье, в нём жил ребёнок – в самых глубинах сознания, – и этот ребёнок иногда подавал робкий голос и напоминал, что Ад всё-таки существует и Джиму Моррисону – прямая дорога туда, потому что он проклят. Джим думал, что этот тоненький голосок умолк уже навсегда – после той ночи в Париже, в старомодной гостиничной ванне с ножками в виде когтистых лап, сжимающих шары, когда вода медленно остывала, и три грамма китайского белого бушевали у него в крови, и пустой шприц валялся на синем с белым плиточном полу, там, где Джим его бросил.

Даже среди этой мусорной свалки, в которую теперь превратилась его память, Джим помнил, какой была его первая мысль, когда он очнулся на этой стороне, в мерцающем поле Большой Двойной Спирали. Помнил чётко и живо. Священники, папы, пророки и консерваторы – они ничего не знают. Загробный мир – в миллион раз шизоиднее и психоделичнее, чем самое буйное воображение Иоанна Богослова. Он был прав, а они – не правы. Наши молитвы не доходят до Бога. Он не поддаётся на уговоры. И всё же, приближаясь к адским вратам, Джим явственно слышал у себя в голове тонкий, пронзительный голосок, все повторяющий с истерической ноткой, как перевозбуждённый ребёнок с неустойчивой психикой, у которого отобрали его риталин:

– А я же тебе говорил! Я тебе говорил!

Всё было чётко и ясно, гораздо яснее, чем он себе представлял. Пока что, за всю свою жизнь после смерти, Джим не сделал ничего продуктивного. В смысле творчества. Его единственное оправдание – он считал себя вправе устроить продолжительный отпуск после всего, что ему пришлось вытерпеть за последние годы жизни. Слишком многие люди в шестидесятых перекладывали на него свои психозы, страхи и надежды. До Чарли Мэнсона и его ражих девиц Джим был общепризнанным воплощением всего тёмного, что есть в человеке. Так что он заслужил передышку. И после смерти Джим, как говорится, оторвался по полной программе: сражался в заведомо проигрышной войне на стороне дионисийцев, пил по-чёрному, терял память – причём, видимо, не один раз. Может, ему надо было заниматься чем-нибудь конструктивным, набирать очки, вместо того чтобы тратить время на разнузданные развлечения? Или всё, что случилось с ним после смерти, было лишь садистским прологом, коварным затишьем перед грядущей бурей Божьего Гнева? Да, кажется, буря грядёт.

Он почувствовал это, когда прочёл легендарную фразу на вратах Ада: ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. Тонкий испуганный голосок у него в голове окреп и заглушил все остальные мысли. Док Холлидей, Долгоиграющий Роберт Мур и все остальные, кого он встречал на пути к вечной погибели, – это были всего лишь вехи в тайном сговоре. Оставь надежду, Джим Моррисон, ты на пути в немыслимое.

– Я тебе говорил! Я тебе говорил!

Катер уже вошёл в тоннель. Его высокие мрачные своды напоминали декорации из «Призрака оперы». В другой ситуации Джим, наверное, оценил бы иронию – вход в Царство Проклятых представляет собой чуть ли не точную копию парижской канализации. По какой-то непонятной причине, может быть, чтобы не дать им возможности повернуть назад, течение реки изменило своё направление и теперь несло катер вперёд, подгоняя его. Док даже выключил двигатель – столь быстрым было течение. Пахло плесенью и застарелой пылью, почти как в склепе. Джиму показалось, что он слышал эхо тяжёлых стонов, но за шумом воды было трудно что-либо разобрать. А потом впереди показались какие-то огоньки, и Джим быстро взглянул на бутылку виски – сколько ещё осталось. На два пальца, не больше.

– Ладно, я думаю, Дьявол простит, если я заявлюсь к нему пьяный в мясо.

Джим попытался прикончить виски одним глотком, но лишь поперхнулся.

– Бля, ничего не могу сделать нормально.

Док, стоявший у руля, обернулся к Джиму:

– Знаешь что?

Джим сердито мотнул головой:

– Я с тобой не разговариваю.

– Ты ещё не оставил бредовую мысль, что я коварно и злобно тебя заманил в Ад?

– А ты меня не заманивал?

Док закашлялся и покачал головой: – Если я скажу «нет», ты всё равно не поверишь.

Джим скривил губы.

– У нас тут не экскурсия, ты не гид, и я все увижу сам.

Взгляд Дока вмиг посуровел.

– Позвольте заметить, сэр, вы испытываете моё терпение.