Если очень долго падать, можно выбраться наверх, стр. 64

20

Гноссос чувствовал, что теряет остатки своего эгейского разума. Он поставил на проигрыватель Корелли, выпил стакан теплого «Летнего снега» и стал слушать поединок тутти и рипиено. Бестолку. Рыхлые волокна возбужденных внутренностей всосали в себя стимулятор и мгновенно сожгли его, не оставив ничего, кроме слабых паров тревоги. Гноссос периодически исторгал их наружу.

Письмо торчало из заляпанного засохшим гранатовым сиропом горлышка бутылки, оставленной на полу пустой хаты бенаресцев. Вечерний бриз хлопал оконными занавесками, по пустому полу катались шарики пыли. Мебель, книги, горшки и кастрюли — не осталось ничего.

Но в его собственной квартире явно что-то происходило. На индейском ковре валялись какие-то списки, пепельницы топорщились фильтрами сигарет, повсюду мятые пивные банки, через тройники в одну розетку воткнуты четыре пишущих машинки, в углу жужжит адресограф «Питни-Боуз». Живот урчал от голода, но в холодильнике было хоть шаром покати, а за окном у поребрика терпеливо ждала машина проктора Джакана, та, что следовала за Гноссосом от самого аэропорта.

В торопливо нацарапанной записке Розенблюм написал, чтобы Гноссос, как только появится, сразу шел в кампус: он позвонил узнать, зачем, но никто не ответил. Даже телефон общежития Кристин, который он приберег на самый крайний случай, загадочно пикал не меньше десяти минут. Гноссос налил себе еще на три пальца Матерболовского пойла, проглотил, час провалялся в ванне, сунул руки в брошенные домашние тапочки, походил на четвереньках, постоял на голове, скинув при этом со стены латунную тарелку, позвонил в бюро погоды, рассказал автоответчику похабный анекдот, погладил свою старую подушку, пытаясь нащупать яремную вену на шее Кристин, развесил герычевые кастаньеты на медные пастушьи рога и проверил, на месте легавые или уехали. Когда стемнело, украдкой пробрался к Раджаматту, вылез в окно и отправился в «Гриль Гвидо». Там не оказалось ни одного знакомого лица, и Гноссос убив некоторое количество времени пицца-бургером и вишневой шипучкой, сделал последнюю попытку — позвонил в землячество Фицгора. Уборщик сказал, что братья ушли на демонстрацию.

Демонстрация. О, милая дева Мария.

Чем ближе он подходил к галерейному плацу, тем сильнее набухал гул голосов, приветственные крики и грохот бас-барабанов, тонувший в рокоте толпы. Время от времени из домов с факелами в руках выскакивали фигуры. В сторону женских общаг с воинственным кличем неслись какие-то психи. Небо над головой злобно мерцало, в свете пламени танцевали облака. Гноссос устремился на шум: рюкзак на плече, «кампесино» расплющивает кудри.

Содрогнулась сигнальная ракета, разорвалась сернистыми осколками — снизу ей ответили оглушительными воплями. От юрфака, агрономического плаца, инженерного корпуса — поднималось вверх мощное эхо. Судя по звуку — несколько сот человек.

Но когда Гноссос подошел ближе, их оказалось несколько тысяч. Машины блокировали мост через ручей Гарпий, на капотах выстроились студенты с мегафонами, яркие флаги развеваются на ветру, факелы дымят, по газонам скачут возбужденные студентки, хор землячеств скандирует речевки. Вокруг ковыляют люди с микрофонами, пытаясь добыть хоть какую-то информацию. Фотографы дрожащими руками запихивают в камеры пленку. Репортеры носятся кругами, прыгают от одного центра к другому, попутно строча в блокнотики. Один, наткнувшись на рюкзак Гноссоса, застыл, словно где-то вдруг вкрутили лампочку, и тут настал момент узнавания.

— О боже, — произнес он. — Паппадопулис!

Защелкали «лейки», «роллисы», «спид-графики».

— Эй, ребята. — Первая реакция. Чтобы вырваться на свободу, Гноссос принялся распихивать их локтями, чувствуя первые признаки удушливой паники.

— А ну валите отсюда…

Они нажимали — перешептываясь, таращась на его одежду, выкрикивая вопросы.

— Лицом, пожалуйста. — Щелк. Клик.

— Эй, я серьезно, а ну пустите…

— Информационные агентства считают, что собралось не меньше семи тысяч человек, мистер Паппадопулис…

— Как вы собираетесь ими управлять? Планируете ли произнести речь?

— Я из «Взгляда», чувак, держись крепко, не дрейфь…

Гноссос натянул кубинскую шляпу на уши и выскочил из кольца, найдя убежище в кучке несущихся галопом студентов. Но через пару секунд они тоже стали толкаться на бегу локтями и громким шепотом повторять его имя.

— Тот самый грек, — сказал один. — Псих из Кавернвилля.

— Где там была платформа? Сажай его на платформу!

Они прогалопировали мимо Хуана Карлоса Розенблюма, который, приплясывая на крыше Фицгоровской «импалы», размахивал руками, месил воздух ковбойской шляпой и дирижировал речевкой. Гноссос развернулся кругом, пытаясь привлечь к себе внимание, но его вновь затолкали в середину. К черту — няньки и сиделкиМы не дети, а студентки…

Новые вопли, еще сильнее прежних. Он попробовал пронырнуть между ног, но вместо этого неизвестные руки оторвали его от земли и усадили на плечи мчавшейся рысью фаланги.

Гнос —сос … Гнос —сос Гнос —сос … Гнос —сос

Схватив рюкзак, он принялся свирепо лупить по головам, но весь демонстрирующий кампус увидел в этом сигнал и тоже принялся лупить себя по головам.

Мимо прошелестел малиновый транспарант с надписью «МАРШ МАТЕРЕЙ — ПРОТИВ СЕКСА». А за ним — в бешеном свете фонариков танцующая Джуди Ламперс: в сетчатом трико, на высоких каблуках, в футболке заводилы болельщиков, за руку ее держит Байрон Эгню, и оба вопят:

— Инь-Ян, Инь-Ян, Инь-Ян…

Опять ракеты, римские свечи, мигалки, бенгальские огни, хлопушки, сирены, барабаны, горны, ГНОС —сос… ГНОС —сос… Его несло в дальний конец толпы к, торчавшей над скачущими головами платформе. Там стояли микрофоны, прожекторы, кроваво-красные флаги и бок о бок две фигуры, слишком похожие на — не может быть — на Овуса и Кристин; Овус на коляске. «NON LOCO PARENTIS»  [61] — гласила надпись у них за спинами. С безмятежными улыбками они смотрели сверху на беснующуюся толпу.

Несколько секунд Гноссос беспомощно извивался, пытаясь освободиться от раскачивавших его тело рук, затем яростно выбросил вперед кулак и заорал — безо всякого сострадания к предателям, собрав воедино всю скопившуюся обиду и боль, что рвала на части его чувства:

— Веннндеттаа!

И вновь его не поняли — гнев был принят за призыв. Тысячи кулаков устремились в небо, и над головами мстительно загрохотало:

— ВЕНННННННДЕТТТААААААА!

В хор влился звук марширующего легиона: декан Магнолия выступал во главе скандирующей колонны мятежной профессуры: Раз-два, прочь слова.Три-четыре, мы решили.Пять-шесть, так и естьСемь-восемь, вас не спросим…