Если очень долго падать, можно выбраться наверх, стр. 61
— Шесть месяцев, старик, так они рассчитали. К Новому Году — наступление по всему фронту, постарайся въехать в мои слова. Ты должен быть с нами.
— Н-да, детка, ты, кажется, всерьез в это поверил.
— Видишь бабки? Натуральные американские доллары. Блять, ну что ты забыл в Афине? Я говорил с одним мужиком; они берут всех, у кого есть глаза и уши.
— Ты бы хлебнул, а? Что там, Джек говорила, за погребок с абсентом?
— Брось, Папс, не виляй, они даже согласились, чтобы мы были вместе. Хочешь еще тростник?
— А как же Ламперс с Розенблюмом?
— Ну их в зад, слишком увязли. Слишком влезли в эту детсадовскую возню с Панкхерст и прочую школьную хуйню.
— Что-то у меня в глазах помутнело, да. Потерял кнопку Исключительности, надо бы поискать.
— Эй, да ты, я вижу, вообще не понимаешь, о чем я. Мужики намерены идти до конца. Это не рейд и не диверсия, старик, они лезут по-настоящему. Такое дело, что прочистит тебе мозги на всю жизнь.
— Мне мозги — вряд ли. Где, кстати, продается этот тростник?
Шепотом, заталкивая Гноссоса под дерево:
— Старик, они пойдут до конца, чисто через весь остров, прямо с Ориенте, точно в центр!
— Ты же кое с кем разговаривал, детка, думай, когда связываешься.
— Батиста просрет, Папс, ему крышка, все, пиздец.
— Послушай, а знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту?
— Кем хочешь, тем и станешь, мы будем в этих чертовых горах в пятницу утром, самое позднее, к вечеру.
— Зеркальщиком — вот кем. А может, я слишком многого хочу?
— Ты даже бороду отпустил, старик, пусть себе растет.
Гноссос начал говорить про то, что все будет в порядке, ступай с миром и прочее в таком духе. Те же самые благословения не успели сорваться с его губ три дня назад на корабле, когда появился Аквавитус. Только теперь это был Будда.
Он выплыл из теней на другой стороне площади — семифутовый негр с опалом во лбу. Ступил в пятно солнечного света, ухмыльнулся и исчез в дверях бара. На спине его оранжевого балахона было написано одно единственное слово:
МАТЕРБОЛ
— Эй, — Гноссос резко ткнул пальцем. — Видел?
Но из ниоткуда — по мостовой загрохотала бронированная машина. На броне ехали три солдата в касках и с автоматами, и все вокруг нырнули в дверные проемы.
— Гангбастеры, — выговорил Хефф и резко повернулся. Захлопали ставни, загрохотали жалюзи витрин, повалились столики. Без прикрытия остались только они. Развернувшись, солдаты открыли бешеный огонь по дверям бара. Попадали бутылки, посыпались стекла, Гноссос потянул Хеффалампа сначала в одну сторону, потом в другую. На секунду стрельба прекратилась, но пули еще выли в тропическом воздухе и отскакивали от стен. Рядом отломалась пальмовая ветка и рухнула на землю. Опять крики и грохот ставень. Опять солдаты открыли огонь, на этот раз — громко хохоча. Гноссос выронил огрызок сахарного тростника, пробормотал:
— На фиг, детка, — и бросился бежать, зажимая руками уши и вопя, как ненормальный: — Лалалалалала… — Хефф споткнулся, схватился за ногу, но ничего не сказал.
Стрельба опять прекратилась, но Хефф остался на месте. Гноссос на карачках добрался до обочины и сжался в комок за расколотой мимозой, стиснув между ног рюкзак и загораживаясь от бронемашины. Что-то на фасаде отеля вдруг привлекло его внимание, он поднял голову и обнаружил, как с балкона, словно из ложи оперного театра, глядит любопытная Джек. Гноссос замахал на нее руками — и тут солдаты принялись палить по всему, что шевелится. Сначала это был перепуганный кот, потом — флаг и, наконец, — балкон. У Гноссоса скрутило живот. Во все стороны летели осколки. Он ползком вернулся к Хеффу, потянул его за рукав, ткнул пальцем в сторону окна и завопил, как ненормальный, силясь перекричать грохот. Но Хефф не отвечал. Гноссос снова потянул за рукав.
На месте адамова яблока у Хеффа была дырка размером с чертежную кнопку. Глаза открыты и скошены к переносице. Курчавые волосы промокли от крови. Выкинув вверх руки, Гноссос взвыл и сразу осекся —крик его в этом тропическом полдне прозвучал лязгом разбитого колокола.
19
ХЕФФАЛАМП УБИТ, говорилось в телеграммах. Одна — на гарлемский адрес, другая — Бет Блэкнесс.
Джек с перевязанной после летающих стекол головой обнимала неподвижное тело, баюкала, мычала какую-то свою атональную мелодию, шептала в глухое распухшее ухо самые главные секреты и не плакала все два часа, пока не приехала полиция.
Во время стрельбы Хуан Карлос отпаивал перепуганную Джуди Ламперс «Кубой-либра» в забегаловке «Неряха Джо». Потом примчался на такси, увидел толпу, перекошенные лица и, захлебнувшись волной тепловатой желчи, убежал искать священника.
Джуди Ламперс пришла в себя, только после того, как спряталась в номере роскошного отеля «Насиональ». Оттуда она отправила телеграмму родителям в Ларчмонт с просьбой срочно выслать денег — потом заперла дверь и отключила телефон. Она чувствовала непреодолимое желание спуститься в континентальный вестибюль и подергать рычаг игрального автомата.
Гноссос стоял на площади и следил, чтобы никто не коснулся даже волоска на остывающем теле. Не обращая внимания на жгучий гоноккок в мочеточнике, он залил в себя два стакана неразбавленного холодного «баккарди». Священник отслужил соборование и спросил через Розенблюма, что они думают насчет похорон. И как удар — воспоминание из другой жизни, колеблющееся видение монсиньора Путти, очищение от похмелья, умащивание стоп.
Но гарлемская телеграмма вернулась обратно. Голос в телефонной трубке взбудораженного винного погребка рассказал невероятную историю. Никто тут знать не знает твоего Хеффалампа, не морочь голову. Был такой пацан, ага, точно, тока его звать Абрахам Джексон Уайт, хапнул стипендию и свалил в колледж. Попал? В коммунальную трущобу, чувак, нет у него семьи. Беда? Вляпался, что ль куда-то? Люди за стойкой спрятали лица, когда Гноссос застонал во весь голос. Он ни разу не слышал этого имени.
Абрахам Джексон Уайт. Что за нелепое сочетание.
Он оставил Хуана Карлоса как залог за телефонную плату и ушел в отель — выпитое невыносимо жгло. И еще одна невероятная новость: Джек ушла в горы. На столе лежал конверт с рисунком кокосовой пальмы, в нем двести американских долларов в чеках «Америкэн Экспресс» и записка, где говорилось, что она переписала себе со стены его слова, и что он поймет.
Ничего он не понял.
В жилой части Ведадо священник, вытирая лоснящееся лицо льняным платком, объяснил Розенблюму, что лучшего места для могилы за эти деньги они не найдут. Бисерины пота падали сквозь дыру в почти осязаемой поверхности мира и расплескивались по полу четвертого измерения. Гноссос устало потер щетину и спросил, какова вероятность, что кладбище взорвут.
— Священник говорит, что любой лидеры рады жить здесь, когда перестанет стрелять. Ведадо переживает все революцы.
Гноссос кивнул и стал помогать рабочим копать каверну для смерти; гроб черного дерева дожидался в тени. Появились серебряно-долларовые мальчишки с волнолома и сгрудились под деревьями. Когда на ржавом барабане запуталась веревка, они подошли и помогли рабочим ее распутать; молчание было их паролем, и оно же свело их вместе. Священник достал книгу, собираясь прочесть над гробом молитву, но Гноссос сказал: не надо. Вместо этого достал из рюкзака листок бумаги и нацарапал на нем тем же самым огрызком карандаша, которым писал на стене:
Листок полетел в могилу невесомым раненым мотыльком. За ним отправились последняя из заячих лапок, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, кусочек заплесневелой феты, семена дури, которые потом разрастутся в этой тропической жаре, склянка с парегориком и «Хенер»-фа. Гармошку он положил у изголовья, а семена посадил вокруг нее дугой. Теперь все, старик — что тут еще скажешь.