Если очень долго падать, можно выбраться наверх, стр. 27

— О, ты ж у нас тот еще хуила. — Хеффаламп выскочил из сугроба, явно не желая больше в нем находиться, но соскользнул, опершись на локоть, и обреченно повалился обратно. Гноссос встал, все еще посмеиваясь, пропахал разделявшие их десять ярдов и рухнул рядом.

— Ладно, детка, что там еще за предчувствие?

Тишина. Затем сердитый голос:

— Не зли меня.

— Я серьезно, я хочу знать, о чем ты говорил у Грюна.

Хефф следит за выражением лица, за интонацией.

— Ты меня злишь.

— Что ты, старик, я само непротивление. Видишь, лежу в этой луже, мокрый и мирный.

— Ты сказал, что будешь здесь осенью, вот и все.

Гноссос опять хихикнул, слепил снежок и швырнул его на дорогу.

— Овусу можно, а мне нельзя?

— Думаю, что нет.

— Эх, ты, мудрая жопа.

— Лучше скажи, какого черта ты завис, как последний маньяк — и не отнекивайся, так и есть — на Морали и Нравственности, а?

— Завис?

— Невротический любовный синдром. В конце концов, ты просто намотаешь на винт — можно подумать, сам не знаешь. Ты прешься на пьянку изучать в клинических условиях Моджо с этим ушибленным помощником? Хуйня. Просто у тебя там есть шанс выискать абсолютную, апокалиптическую любовь номер один всей твоей жизни и упереть ее в сарай цветущих вишен, вот же дерьмо. Старик, ты с чего-то решил, что клюнет крупная рыба, и не говори мне, что это не так.

— Отвянь, Хефф.

— Ну, не вишни, так восточные маки, семечные коробочки.

— Семенные.

— Один хрен. Почему бы тебе не зависнуть на цаце Памеле — сбережешь свой винт от намотки, а? Хотя бы по минимуму — немного искупишь кровь на своих руках, Симур, Симон, как там его звали? — и не говори, что ты не припух. Будешь долго ждать, ее зацапает Фицгор.

— Знаешь что…

— Может, ты просто не в состоянии, прости за прямоту, ее вообще полюбить, поскольку боишься, что с самого начала твой подход был слишком груб — набросился и растоптал, как ты обычно это делаешь. И, черт возьми, чем ты вообще собираешься заниматься, когда отсюда свалишь? У тебя нет ни цента, радость моя, и никогда не было, если не считать стипендий, которые ты где-то там выхаривал.

— Выигрывал, детка, — поправил Гноссос. — В конкурсных экзаменах…

— …на которые всем, — продолжил Хефф, накатившись прямо на него, — глубоко насрать, и ты это знаешь.

— Стипендии. Гранты. Фрукты Форда, Вино Гуггенхайма.

— Скажи еще что-нибудь умное.

— Зачем это все, старик, в чем прикол? — Гноссос замолчал — на горизонте тускло мигнули новые фары, вспыхнули ярче и срулили куда-то в ночь. — Хочешь, чтобы я совсем упал? Травы у тебя нет, кстати?

— Вот тоже синдром эскапизма. Тебе только сесть на иглу не хватало, через полтора года руки будут исколоты до самых ногтей. Будешь валяться на старых газетах в детройтской ночлежке, пялиться под неонками на свои дырявые вены и сосать маковую трубку.

— Возбуждает душу.

— Не надо о душе, Папс. Ты валяешь ее по 40-й трассе, собираешь всю грязь, что там есть, а потом прешься в Афину за очищением. Бедный монсиньор не знал, во что вляпался.

— Чувства, старик, он очистил мне чувства, а не душу. Греческие чувства нужно время от времени пробуждать. И вообще, он выполнял свою функцию.

— И что с того?

— А то, что он, по крайней мере, знает, в чем его функция, и в этом смысле он нам обоим даст фору.

— Слова.

— Видения, малыш, — вот что мне нужно. Чтоб ночник постоянно горел и видно было.

— Тебе мало солнца?

— Я сам хочу быть солнцем, тупица. Корпускулой, волной и источником света.

— И куда ты с этим добром втиснешься, Пифагор?

— Втиснусь, не волнуйся. В старый утробный мешок, если найдется подходящего размера. — Гноссос лезет в рюкзак и вытаскивает оттуда кусок вонючего козьего сыра из Греции с прилипшей к плесени старой заячьей шерстью и какой-то трухой. — Вот сюда, детка, посмотри, что оттуда выходит, пощупай. Чувствуешь запах? Не похоже на идиллию, правда? Кусок старого сыра с крупинками соли — вот и все, что я могу.

— Так вали в Афины, Микены, куча обалденных мест.

— С чем? Меня туда тянет примерно так же, как тебя — на британское корыто в Найроби. Нет уж, спасибо. Исключение, детка. Иммунитет посреди чумы. Немного отвлеченного знания — вот и все. Если повезет, видения примерно каждый седьмой день. Простая заточка чувств, врубись, а?

Хефф кивает, но без особой уверенности.

— Ну и конечно, правило большого пальца, без него никак.

— А?

— Не Вляпываться В Мелкое Дерьмо.

— А.

— Знаешь, о чем я?

— Не глухой.

— Ты вообще-то просек, зачем Вашингтон переходил Делавэр?

— Мне нужно в Гавану, старик, — я знать ничего не хочу про Джорджа Вашингтона. Кто он вообще такой, этот твой Джордж Вашингтон?

Гноссос закинул козий сыр в рот и пожал плечами.

— Все сказано. Пошли на балеху.

Они поднялись, мокрые и блестящие от растаявшего снега, отряхнули сапоги, и тут громыхавший мимо грузовик поймал их фигуры в конические пучки света. Несколько времени они смотрели, как откатываются их тени по густеющему за спинами туману. Поколебавшись, Хеффаламп достал из портсигара идеально сухой плотно набитый «Пэлл-Мэлл» с парегориком и протянул Гноссосу.

— Мир, — сказал он. — Пока я не начал бить тебе морду.

— Спасибо, старик, ты очень добр.

Они шли, передавая друг другу косяк и не произнося ни слова.

Уп-боп шебам.

7

Дождь пошел неожиданно, вылился из низколетящих облаков плотной мокрой простыней. Гноссос и Хеффаламп бросились бежать; несколько ярдов от дороги до ненадежной защиты сарая они неслись, не разбирая пути, лишь изредка поднимая голову навстречу хлесткому ветру — убедиться, что попали, куда нужно.

Они стояли в проеме дверей, дрожа, притопывая ногами и вытирая мокрые лица. Над головами сияли чердачные окна, мягкий оранжевый свет проникал сквозь квадраты мешковины, которыми были затянуты проемы. Лампы наверняка расставлены на полу, светят на стены, ненавязчивый хипстерский декор, всегда одно и то же. Как и говорил Моджо, неподалеку от сарая расположилась «Снежинка»: в этой близости морозильных автоматов — очень тонкая ирония. Приземистое угловатое здание с заколоченными входами и гигантским вафельным стаканчиком, шатко установленным на покатой крыше, имело вид вялый и бездеятельный. Как сплющенное стеклянное яйцо, бесцеремонно сброшенное на землю громыхающей алюминиевой наседкой.

— Эпицентр, — сказал Хефф, отряхивая свою промокшую куртку.

Гноссос кивнул, раздумывая, чем бы вытереть волосы. У края дороги как попало брошено множество машин: никакого порядка, точно у них своя балеха. Микроавтобус отогнали на клочок сухой земли под кронами платанов, и он стоял там полускрытый от глаз, свободный от снега и готовый в любую минуту сорваться с места. Осторожней, старина, фурии никогда не спят. Кем стать? Зеленой Стрелой, Билли Бэтсоном? Пластиковый Человек по-прежнему вне конкуренции: метаморфировать, стать одной стороной Мингуса, чувствовать, как в желобках вибрирует кристалл, штырь протыкает мозг, реинкарнация неразлучных любовников, фанк на три четверти в кресле-качалке.

По стертым, но на удивление опрятным деревянным ступеням они поднялись наверх и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Для деревенского сарая все выглядело слишком чистым — пахло дезинфектантом, ни тебе навоза, ни клоков старого сена. Из-за двери — гвалт сборища, взрывы хохота, звяканье стаканов. Сначала легкий, потом все более отчетливый запах смалки. Хефф принюхался:

— Эй, старик.

— Ага, — согласился Гноссос. — Я тоже поймал этот ветер. — Успокаивающий ореховый аромат, дымок прелых листьев.

— Столько машин внизу — где он собрал народ?

— Кто его знает, может, в банкетной службе.

Дубовая дверь откатывалась в сторону на крепких роликах и оказалась такой тяжелой, что им пришлось толкать ее вдвоем. Небольшой тамбур по другую сторону защищал от зимнего холода, а дальше вторая, более привычная дверь открывалась прямо в сборище. Гноссос приложил ухо к деревянной панели, дождался очередного взрыва хохота и, пожав плечами, вошел.