Подожди до весны, Бандини, стр. 9

Грохот угля о дно жестяных ведер разбудил наседок Марии в курятнике через дорожку. Они сонно вывалили на пропитанный лунным светом двор и голодными глазами уставились на мальчика, горбившегося в дверях сарая. Прокудахтали ему «добрый вечер», просунув головы в проволочную изгородь. Он услышал и, выпрямившись, с ненавистью посмотрел на них.

– Яйца, – процедил он. – Яйца на завтрак, яйца на обед, яйца на ужин.

Он выискал кусок угля размерами с кулак, отступил на шаг и измерил расстояние. Старая коричневая наседка, что стояла ближе всех, получила удар в шею: кусок со свистом чуть не оторвал ей голову вообще и рикошетом отскочил от стенки сараюшки. Она покачнулась, упала, слабо поднялась и свалилась опять, а остальные орали от страха и неслись прятаться в курятник. Старая наседка снова была на ногах, пьяно танцуя по заснеженной части двора, оставляя зловещие зигзаги ядовито-красной краски на снегу. Она умирала медленно, таская за собой кровоточившую голову по сугробу, поднимавшемуся до самого верха проволочной ограды. Он наблюдал за страданиями птицы с холодным удовлетворением. Когда она дернулась в последний раз, он хрюкнул и потащил ведра с углем в кухню. Через минуту вернулся и подобрал дохлую курицу.

– А это ты зачем сделал? – спросил Август. – Это грех.

– А-а, заткни хлебало, – ответил он, поднося к носу брата кулак.

3

Мария заболела. Федерико и Август на цыпочках вошли в ее темную спальню, так озябнув от Зимы, так согреваясь ароматом вещей на комоде, и тонкий запах маминых волос пробивался сквозь крепкий дух Бандини – от его одежды, что лежала где-то в комнате. Мария открыла глаза. Федерико уже готов был всхлипнуть. Август выглядел раздосадованным.

– Мы есть хотим, – сказал он. – Где болит?

– Сейчас встану, – ответила она.

Они услышали, как потрескивают ее суставы, увидели, как кровь прихлынула к белой щеке, почувствовали затхлость ее губ и недомогание ее существа. Август все это терпеть не мог. Неожиданно в его собственном дыхании обнаружился тот же самый затхлый привкус.

– Где больно, Мамма?

Федерико произнес:

– За каким чертом понадобилось бабке Донне к нам приезжать?

Она села на постели; тошнота ползала по ней. Она стиснула зубы, чтобы подавить внезапный спазм. Болела она всегда, но болезнь ее вечно оставалась хворью без симптомов, болью без крови и синяков. Комната покачнулась от ее смятения. Обоим братьям очень захотелось сбежать поскорее в кухню, где ярко и тепло. Они виновато вышли.

Артуро сидел, засунув ноги в духовку и опираясь на поленья. Дохлая курица валялась в углу, и красная струйка стекала у нее из клюва. Войдя, Мария увидела ее без удивления. Артуро наблюдал за Федерико и Августом, которые наблюдали за матерью. Их сильно разочаровало, что мертвая курица ее не разозлила.

– Сразу после ужина все будем мыться, – объявила она. – Завтра бабушка приезжает.

Братья испустили стон и вой. Ванны у них не было. Мыться означало таскать ведрами воду в корыто для стирки, стоявшее на кухонном полу, – занятие все более и более ненавистное для Артуро, поскольку он уже подрастал и больше не помещался в корыте вольготно.

Вот уже больше четырнадцати лет Свево Бандини подчеркивал свое обещание установить ванну. Мария помнила самый первый день, когда она вошла с ним в этот дом. Показав ей то, что лестно обозначалось как ванная, он быстро добавил, что на следующей неделе закажет ванну. Четырнадцать лет спустя он по-прежнему это утверждал.

– На следующей неделе, – говорил он, – я займусь ванной.

Обещание стало семейным фольклором. Мальчишки им наслаждались. Год за годом Федерико или Артуро спрашивали:

– Папа, когда у нас будет ванна? – и Бандини отвечал с глубинной решимостью:

– На следующей неделе. – Или: – В понедельник.

Когда они смеялись, слыша это снова и снова, тот свирепо глядел на них, требовал тишины и орал:

– Что смешного, к чертовой матери? – И даже сам, когда мылся, ворчал и материл стиральное корыто в кухне. Мальчишки слышали, как он клянет свою жизненную участь и яростно клянется: – На следующей неделе, ей-богу, на следующей неделе!

Пока Мария ощипывала курицу на ужин, Федерико прокричал:

– Чур, мне ножку! – и скрылся за печкой с перочинным ножом. Присев на корточки перед ящиком с растопкой, он вырезал себе кораблики для купания. Он резал и складывал их, целую дюжину корабликов, больших и маленьких, столько дерева, что корыто чуть ли не наполовину можно заполнить, не говоря уже о собственном водоизмещении Федерико. Но чем больше, тем лучше: можно устроить морской бой, даже если придется сидеть на части собственного флота.

Август сгорбился в уголке, читая латинскую литургию алтарного служки на Мессе. Отец Эндрю подарил ему молитвенник в награду за выдающееся благочестие – и благочестие это было триумфом гольной физической выносливости, поскольку в то время, как Артуро, тоже бывший алтарным служкой, постоянно переминался с ноги на ногу на долгих службах Святой Мессы, или чесался, или зевал, или просто забывал отвечать на слова священника, Августа в подобной нечестивости упрекнуть было нельзя. В самом деле, Август очень гордился своего рода неофициальным рекордом, который держал в Обществе алтарных служек. А именно: он мог простоять, выпрямившись на коленях, сложив почтительно руки, дольше, чем любой другой аколит. Другие алтарные служки без сомнения признавали верховенство Августа в этой области, и никто из сорока членов организации не видел никакого смысла в том, чтобы ставить его под сомнение. То, что его таланту выносливого коленопреклонца никто не бросал вызов, часто раздражало чемпиона.

Великое проявление благочестия Августа, его мастерство алтарного служки оставалось вечным источником удовлетворения для Марии. Стоило монахиням или прихожанам только упомянуть о ритуальных наклонностях Августа, как она вся рдела от удовольствия. Она ни разу не пропустила Воскресную Мессу, в которой прислуживал Август. Стоя на коленях в первом ряду, у самого подножия главного алтаря, она вся парила от полноты чувств при виде своего второго сына в сутане и стихаре. Течение его одежд, когда он проходил мимо, точность его службы, тишь его ног на роскошном красном ковре были грезой и мечтой, раем земным. Однажды Август станет священником; все остальное не важно; может, она страдала и горбатилась; может, она умрет снова и снова, но чрево ее подарило Господу священника, освятило ее саму, избранную, мать священника, сродни Деве Непорочной.

С Бандини все было не так. Август был очень набожен и желал стать священником – st. Но Chi сорго/ Какого черта, переживет. Спектакль с его сыновьями в роли алтарных служек развлекал его больше, чем духовное удовлетворение. В те редкие разы, когда он ходил к Мессе и видел их – обычно рождественским утром, когда невообразимо огромная католическая церемония достигала своего изощреннейшего проявления, – троих своих сыновей в торжественной процессии, идущей по центральному проходу, видеть он без усмешки не мог. Он рассматривал их не как освященных детей, облаченных в дорогие кружева и глубоко причастных Вседержителю; ризы эти скорее только подчеркивали контраст, и он видел их просто и более отчетливо такими, кем они были на самом деле: не только его сыновья, но и другие мальчишки – дикари, непочтительные пацаны в неудобных и чесучих тяжеленных сутанах. Один вид Артуро, давящегося в тугом целлулоидном воротнике, подпирающем уши, веснушчатая физиономия вся побагровела и вспухла, одна его иссушающая ненависть ко всей этой церемонии заставляли Бандини хихикать вслух. Что же до маленького Федерико, там то же самое – дьяволенок, несмотря на все ужимки. Хотя женщины серафически вздыхали, доказывая обратное, Бандини понимал и неловкость, и неудобство, и ужасное раздражение мальчишек. Август хотел стать священником; о, перебесится. Вырастет и забудет. Вырастет и станет мужчиной, или же он, Свево Бандини, его чертову башку свернет.