Катастрофа на Волге, стр. 97

Паулюс как свидетель в Нюрнберге

18 октября 1945 года в Берлине состоялось организационное заседание Международного военного трибунала для принятия обвинительного акта против главных военных преступников. У нас это явилось поводом для дискуссии. Я испытывал удовлетворение, что ближайшие пособники Гитлера — Геринг, Кейтель, Йодль, Редер, Дениц, Розенберг, Риббентроп и другие — ответят за преступления против мира и человечности, виновниками которых они являлись. «Правда» и «Известия» ежедневно публиковали целые полосы о ходе процесса, печатали сообщения, которые раскрыли так много гнусных подробностей, и я, как немец, иногда чувствовал себя совершенно подавленным. Так вот в чем я участвовал в течение ряда лет и прилагал все свои силы, чтобы поддержать насквозь антигуманные и преступные цели!

Паулюс работал очень напряженно. Я предполагал, что это было связано с процессом, но все же был немало изумлен, услышав по радио, что он выступил в Нюрнберге как свидетель против военных преступников. В те часы, когда он, связанный приказом Гитлера, принимал решение об отчаянном сопротивлении в котле на Волге, он иногда с горечью отзывался о войне вообще. Но теперь, в своих показаниях в Нюрнберге, он нашел в себе силу недвусмысленно осудить войну. Он без обиняков вскрыл предысторию захватнической войны против Советского, которая систематически подготавливалась гитлеровской Германией еще с осени 1940 года. Вот некоторые отрывки из допроса, который вел главный советский обвинитель генерал Руденко:

Я слыхал, что Паулюс провел также несколько дней в Дрездене. Я охотно узнал бы лично от него, как выглядит этот город и другие немецкие города. Но пока я с ним не встречался, поскольку после возвращения в Советский Союз он проживал на новом месте. Зато в это время со мной произошел следующий случай. В марте или апреле 1946 года меня вызвали к коменданту нашего лагеря.

— Как поживает ваша семья, полковник Адам? — спросил он, после того как я сел.

Что должен означать этот вопрос, подумал я, он же знает, что я не имею известий из дому.

— Откуда я могу знать, до сих пор я не получал писем, — ответил я не особенно приветливо.

Улыбаясь, он взял какую-то папку и вынул из нее почтовую открытку.

— Может быть, это вам?

Я быстро схватил ее. Сердце грозило разорваться у меня в груди. Я узнал почерк моей жены. Потом я засмеялся. Открытка была адресована: «Полковнику Адаму, Сталинград».

— Видите, какая находчивая у нас почта, — сказал комендант, — а теперь быстрее напишите домой ваш правильный адрес. Ваши жена и дочь, наверное, с нетерпением ожидают от вас каких-либо признаков жизни. Сердечно поздравляю вас с этой первой вестью.

Он тут же дал мне почтовую карточку вне очереди. Я вышел с ней, сияя от радости. Теперь я знал, что жена и дочь остались живы!

В Войкове у стратегов, призывавших держаться до конца

В середине мая 1946 года лагерь в Луневе был закрыт после того, как в предыдущие месяцы многие члены и сотрудники Национального комитета и Союза немецких офицеров выехали на родину или в другие лагеря. С группой, в которую входили также генералы фон Зейдлиц, фон Ленски и д-р Корфес, майоры Хоманн и фон Франкенберг, я прибыл в генеральский лагерь Войково. Начальник лагеря, госпитальный врач, политофицер и переводчик очень сердечно приветствовали меня как старого знакомого. Менее дружественным был прием со стороны военнопленных немецких генералов. Большинство из них я лично вообще не знал, многих имен никогда не слыхал. Но и бывшие генералы 6-й армии, с которыми я жил вместе более года — это было в 1943–1944 годах, — опасались разговаривать со мной. Единственным, кто встретил меня с искренней радостью, был мой старый друг генерал Вульц.

Сначала меня поместили в комнате, где уже жили адмирал, два генерала и майор службы трудовой повинности. Эти господа с удовольствием выставили бы меня за дверь. Они впустили меня весьма неохотно. Их главное занятие состояло в игре в карты; основной темой их разговоров было «доброе старое время», они вспоминали свои офицерские звания и происшествия в казино. Они не испытывали большого интереса к богатой лагерной библиотеке, но зато непрерывно говорили о еде.

Нелегко найти подходящие слова для описания духовного убожества побитых военачальников. Эгберт фон Франкенберг, который пережил этот период в Войкове вместе со мной, сделал в своей книге «Мое решение» удачную попытку представить некоторых из этих «героев» во всем их тупоумии, заносчивости и одновременно показать их общественно-политическую опасность. Я могу только сказать, что он употребил скорее слишком мягкие, чем слишком резкие краски.

Через несколько дней после нашего прибытия освободилась комната, которую я смог занять совместно с фон Ленски, д-ром Корфесом, фон Франкенбергом, Хоманном и другими товарищами. Я был рад, что мне не приходилось больше выслушивать безмозглую болтовню и воспоминания моих прежних соседей по комнате. Примерно в это же время в лагере производились и другие перемещения. Солдаты роты обслуживания — немцы, румыны, итальянцы, венгры — перетаскивали мебель и матрацы. Были поставлены новые кровати и ночные тумбочки. Все указывало на то, что в лагере ожидалось пополнение. В один прекрасный день ворота лагеря открылись, и внутрь хлынули генералы, тяжело нагруженные чемоданами, одеялами и многими вещами, о существовании которых мы уже забыли. Это были главным образом генералы, взятые в плен в Прибалтике. Но были и другие, которые до этого времени размещались в Красногорске или Суздале. Многих из них я знал. Из наших окон мы наблюдали это шумное вторжение. Улица лагеря в одно мгновение оказалась переполненной. Новоприбывшие и «старики» обменивались приветственными возгласами. Затем постепенно поток схлынул. Новоприбывшие занимали назначенные им комнаты.

Выйдя из дома, я встретил двух генералов, которых знал по военной школе в Дрездене. Неожиданно они сердечно пожали мне руку. Неужели эти господа сделали из своего опыта такие же выводы, что и я? Однако это предположение оказалось ошибкой. Просто они думали, что в генеральском лагере могут встретить только единомышленника. «Старики» быстро просветили их. Когда несколько часов спустя я заговорил с одним из этих генералов на улице лагеря, он отвернулся и прошел мимо. Теперь в лагере собралось около 170 немецких, 36 венгерских, 6 румынских и 3 итальянских генерала. Их предводителями были стратеги, призывавшие держаться до конца, — Ферм, Вутманн, Шпехт, Хакс и Маркс. Они тиранили каждого, кто отклонялся от продиктованной ими линии. Впрочем, в ряды живущих вчерашним днем перешло и большинство тех генералов, которые в декабре вместе с Паулюсом и Зейдлицем подписали обращение 50 генералов. Этих господ заставили «покаяться» перед своего рода судом чести, которым руководила самая реакционная группа. Они прибегли к обману и клевете, чтобы оправдать свой шаг, и утверждали, что поставили свою подпись в результате давления. После того как они отреклись от Союза немецких офицеров, их «с честью» снова приняли в сообщество генералов, верных Гитлеру. Все это было более чем недостойно. Эти люди были похожи на хамелеонов. Не удивительно, что солдаты роты обслуживания не скрывали своего презрения по отношению к этому сорту генералов. Все же были некоторые, обладавшие достаточной духовной независимостью и не позволившие командовать собой. К ним относился генерал д-р Альтрихтер. Он одинаково дружески приветствовал меня, не обращая внимания на злобные взгляды других. Он рассказал мне, что его сын, который был на несколько лет моложе моего Гейнца и учился в Дрездене в той же гимназии, погиб. Так же как и Паулюс, Альтрихтер был похож на ученого. Среди генералов он считался чудаком, потому что избегал их общества, ненавидел их поверхностные, пошлые разговоры и игру в карты. Обычно он одиноко сидел на отдаленной скамье красивого парка, читал или писал на религиозные темы. Злые языки утверждали, что он хочет основать новое религиозное общество. Поскольку духовно они не доросли до него, то старались принизить его в глазах других. Безусловно, генерал Альтрихтер отвергал их тупое сословное чванство и их военное упрямство, хотя и не сделался явным антифашистом.