Я убиваю, стр. 107

В полнейшей темноте он движется по этому дому, который изучил во всех деталях, так бесшумно, как умеет только он. Иногда он выходит на террасу и стоит в тени, прислонившись к стене. Закинув голову, смотрит на звезды. Он не пытается угадать по ним будущее, просто любуется их ярким мерцанием. Он не задается в этот краткий миг вопросом, что будет с ним, с ними. Это не безответственность или беспечность, а всего лишь понимание, что подобные вопросы ни к чему.

Он не казнит себя за допущенную ошибку. С самого начала было ясно: рано или поздно он в чем-то ошибется. Таков закон случайности применительно к эфемерной жизни человеческих существ, и кто-то очень давно научил его, что за ошибки надо платить. Нет, не совсем так. Заставил его понять на собственной шкуре, что за ошибки платят.

И он – они оба – расплачивались за свои ошибки. С каждым разом наказание становилось все более суровым. По мере того, как они росли, право на ошибку все уменьшалось, пока не исчезло совсем. Тот человек был несгибаем, но в своей самоуверенности он забыл, что сам тоже всего-навсего человек. И эта ошибка стоила ему жизни.

Он выжил, а тот человек – нет.

После недолгого пребывания на воздухе он возвращается в свое подземное укрытие и ждет. Темный металл, которым одеты стены, создает иллюзию ночи, будто мрак проникает в дверь всякий раз, когда он открывает ее, и заполняет все вокруг. Это лишь один из множества тайников, где прячется ночь, чтобы выжить при появлении света.

В своей изоляции он не ощущает тягот ни ожидания, ни одиночества.

У него есть музыка и общество Пасо. Этого ему достаточно.

Да, Вибо и Пасо.

Он уже не помнит того момента, когда утратились их настоящие имена, откуда взялись эти бессмысленные прозвища. Может, за этим что-то стояло, а может, и нет. Всплеск детской фантазии, которая не нуждается ни в каком логическом побуждении. Подобно вере – она либо есть, либо ее нет, и все.

Сейчас он снова, в миллионный раз слушает Stairvay to Heaven [89] в исполнении «Led Zeppelin», редкая концертная запись. Он сидит в кресле на колесиках, слегка покачиваясь в ритме этой мелодии, и ему кажется, будто он медленно, с трудом возносится – ступенька за ступенькой – к небу.

Лестница существует, а рая, наверное, нет.

В другой комнате все так же покоится в стеклянном гробу тело, словно ожидающее пробуждения в конце пути, но конца этого не будет никогда. Тот, другой, быть может, тоже слушает музыку вместе с ним но, должно быть, невнимательно, он целиком занят любованием своего нового лица, которое он, живой, добыл для удовлетворения вполне понятного тщеславия. Вскоре и этот искусственный образ испортится, как все другие. Тогда придется позаботиться о новом, но сейчас, хоть он уже и засыпает, пусть звучит из колонок голос Роберта Планта. [90]

Отрывок завершается.

Он опирается на деревянную столешницу и тянется к кнопке «стоп». Он больше ничего не хочет слушать на этом диске. Сейчас ему достаточно этой единственной песни. Он хочет включить радио и послушать немного голоса из внешнего мира.

В ошеломляющей тишине, какая всегда настает после музыки, ему кажется, будто где-то раздаются далекие ритмичные удары, словно кто-то колотит в дверь.

Он поднимается с кресла и подходит к двери. Прикладывает к ней ухо и ощущает холод металла. Удары повторяются. Он различает сквозь толщу двери какой-то голос, тот что-то кричит. Какие-то непонятные слова доносятся откуда-то очень издалека, но он прекрасно знает, что они адресованы ему. Он их не понимает, но догадывается об их смысле. Голос, разумеется, призывает его открыть дверь убежища и выйти, сдаться, прежде чем…

Он с улыбкой отстраняется от двери. Он слишком опытен, чтобы не знать – их угрозы пусты. Он знает – они мало что могут сделать, чтобы извлечь его отсюда, но понимает также – они непременно сделают все, что в их силах. Только им не взять его. Живым, во всяком случае.

Никакие доводы на свете не убедят его доставить им такую радость.

Он возвращается в комнату, где привычно неподвижное тело в прозрачном гробу словно обрело напряжение жизни. Некое подобие влаги от дыхания выступило на бесстрастной маске, закрывающей лицо. Он думает, что такое выражение возникало, когда лицо принадлежало другому человеку. Теперь же это всего лишь иллюзия и ничего больше. Чувства навсегда растворились в воздухе вместе с последним вздохом.

Долгое задумчивое молчание. Он тоже молчит и ожидает. У мертвых в распоряжении вечность, поэтому несколько минут для них длятся меньше мгновения. Для живых эти минуты могут казаться иногда долгими, как целая жизнь.

Голос в его сознании снова задает вопрос, который он боялся услышать.

Что со мной будет, Вибо?

Он представляет кладбище в Кассисе, высокий кипарис, могилы людей, которые так никогда и не стали для них с Вибо семьей, а были только их кошмаром. На могильных плитах нет фотографий, но лица лежащих под ними людей подобны портретам на стенах его памяти.

– Думаю, вернешься домой. И я тоже…

Ох…

Тихий вздох, коротенькое слово, вмещающее все надежды мира. Призыв к свободе, к солнечному свету, к волнению моря, куда можно броситься взрослым и вынырнуть ребенком. Слезы легко льются из его глаз, стекают по лицу и капают на стекло, о которое он опирается. Это скупые и светлые слезы, не возвышенные, но такого же цвета, как те волны.

Любовь, сияющая в его глазах, совершенна и безгранична. Он последний раз смотрит на тело своего брата. На его лицо надет скальп другого человека, но он видит его прежним, каким тот должен был быть: точно таким, как его собственное отражение в зеркале.

Он отступает от гроба и не сразу поворачивается к нему спиной. Уходит в другую комнату и некоторое время стоит у полок, заполненных различной аппаратурой, записывающими устройствами и прочей техникой, рождающей музыку.

Есть только один-единственный выход, один способ снова обвести вокруг пальца преследующих его собак. Он прислушивается, ему кажется, будто он слышит, как их лапы лихорадочно царапают с той стороны металлическую дверь.

Да, он может сделать только одно, причем спешно.

Он извлекает из проигрывателя компакт-диск с «Led Zeppelin» и заменяет его другим тяжелым роком.

Диск он берет наугад, даже не глядя, что это за группа. Вставляет в «трей» и нажимает кнопку «старт». «Трей» с диском неслышно уползает в свое логово.

Гневным жестом он выкручивает громкость до предела.

Ему кажется, будто он отчетливо видит, словно в мультфильме, как в лазерном диске возникает музыкальный импульс, как он проходит через разъемы, бежит по соединительным кабелям, попадает в колонки «Танной», неестественно мощные для такого тесного помещения, поднимается к динамикам высоких и низких частот и…

Тут комната словно взрывается. Кажется, будто гитарный ритм и металл неистово рвутся из колонок к металлическим стенам, чтобы сотрясти их и заставить вибрировать в резонанс.

В раскатах грома, которым призвана подражать музыка, не слышны больше ничьи голоса. Он опирается руками о деревянный стол и на мгновение прислушивается к биению своего сердца. Оно стучит так сильно, что кажется, будто ему тоже суждено взорваться под натиском всех ватт, на какие способны колонки «Танной».

Теперь осталось сделать только одно.

Он открывает ящик стола и не глядя опускает туда руку. Его пальцы сжимают пистолет.

58

– Готово!

Пиротехник Гашо, высокий тучный мужчина с такими темными усами и волосами, что они кажутся крашеными, привстал с земли поразительно ловко для человека такого телосложения. Форма сотрудника спецподразделения обтягивала крепкие мускулы: в свободное время этот человек давал нагрузку не только своим челюстям.

Он отошел от металлической двери. К замку серебристым скочем была прикреплена коробка с небольшой антенной – не крупнее телефонной трубки. Проводки, желтый и черный, тянулись из аппарата к отверстию, просверленному чуть ниже колеса.