Надежда патриарха, стр. 67

В дверь постучали.

Вошел Майкл Тамаров в мятом спортивном костюме с непричесанными волосами. Он боязливо на меня посмотрел.

Мое лицо было бесстрастным:

– Зашел за одежкой?

– И поговорить с вами.

– В этом нет необходимости.

Он без приглашения уселся в кресло напротив моего стола:

– Я совсем запутался, мистер Сифорт.

– Да уж. – Мой голос был жестким.

– Думаю, у меня крыша едет… иногда. Я хотел поговорить об этом с папой. Он понимает это… понимал. – Его кулаки сжались. – Понимал.

Он был так похож на отца, что у меня кольнуло в сердце. Однако Алекса больше нет. Он никогда больше не поговорит с сыном. Никогда во всю оставшуюся жизнь Майкла не проникнется его тревогами и заботами. У меня не оставалось иного выбора, как сказать, довольно грубо:

– Теперь ты остался один и сам себе хозяин.

– Я, сам? – Щеки его стали влажными.

– Конечно. – Я взял мобильник. – Позвать кадета, чтобы он помог тебе собраться?

Он не сдерживаясь заплакал. Я ждал, пока он успокоится.

– Куда мне надо отправляться?

– В Киев, полагаю. – Майкл не ответил, и я продолжал молчать. – Если ты только не попросишь меня взять тебя обратно.

– А вы бы взяли? – почти прошептал он.

– На этот раз – только если будет решение судьи об опеке.

При согласии матери и его самого это можно было организовать.

– Почему?

Как сделать так, чтобы он понял?

– Мы – семья. Арлина, Фити… Мы особым образом относимся друг к другу.

– А я не часть этого.

– Ты часть, когда живешь с нами. Шаги в холле. Заглянул Филип:

– Я не мешаю?

– Да, мы тут… Нет, погоди. Ты можешь помочь. – Я поманил его к себе, потом выкатился из-за стола, чтобы оказаться рядом с ребятами. – Помнишь, когда тебе было шестнадцать и мы так же говорили?

– Еще как помню, – вспыхнул он.

– Надо, чтобы Майкл кое-что понял. Не попробуешь ему объяснить?

– Если я должен. – Филип закинул ногу на ногу и в задумчивости надул губы. – В тот год я доставил папе немало хлопот. Мы боролись, и он почти никогда не давал мне спуску.

Я открыл было рот, чтобы возразить против этого несправедливого утверждения, но решил промолчать. Сам же просил его поговорить с Майклом.

– Отчасти это было из-за того, – продолжил Филип, – что я слишком уверился в своей правоте, которая делала излишними правила вежливости. Я разрабатывал план ухода из дома… Слушай, если ты не считаешь нужным даже взглянуть на меня, почему я должен с тобой говорить?

Майкл вскочил как ужаленный.

– Прошу прощения. Я не имел в виду… – Он скрестил руки, обняв самого себя. – Продолжайте. – Мальчик беспокойно взглянул на Филипа.

– На чем это я остановился?.. Я был готов уйти из дома. Обнаглел до того, что сказал папе, чтобы он вызвал солдат. Он сказал, что не будет этого делать. Я назвал его… – Фити сделал глотательное движение. – Я назвал его лжецом, сказал, что на самом деле он не позволит мне уйти. «Я помогу тебе собраться, – сказал мне папа. – Дам тебе бутербродов на обед и провожу до ворот. А после I этого ты будешь предоставлен самому себе».

В кабинете стояла тишина.

– Он усадил меня – как раз туда, где сидишь ты, точно, – сказал, что живет только ради меня и мамы. Что нас связывали семейные узы, которые были священными для него. Я абсолютно ничего не мог сделать – ничего! – чтобы заставить его выгнать меня. Я мог плевать в него, угнать вертолет, весь день выкрикивать в его адрес ругательства. Из-за этих уз он бы вытерпел любое поведение. «Но, – добавил тогда папа, – тебе придется отвечать за это поведение. Строго». И если бы я решил разорвать эти узы, покинув его, он не стал бы меня возвращать, никогда. И, Майкл… он так бы и сделал.

– Спасибо тебе, сынок, – тихо промолвил я. Майкл облизал губы:

– А что было… потом?

– Я получил порку, второй раз в жизни. А потом он со мной помирился.

– Он никогда не пытался сделать мне больно.

– Вот. Что-нибудь еще, папа?

– Мама не говорила с тобой о пистолете?

– Говорила, сэр. Это хорошая идея. – Он стоял, весь в напряжении. – Доброй ночи.

Когда мы остались одни, я занялся своими бумагами.

– Делай что решил, и побыстрее.

– Мистер Сифорт?

Я отложил свой голографовизор, стараясь, чтобы мой голос не звучал нетерпеливо:

– Да?

– Что бы отец сейчас захотел от меня? Какие действия одобрил?

Я задумался. Алекс любил Мойру, в этом я не сомневался. Знал ли он, что у нее нет родительского таланта? Имело ли это значение?

– Не могу сказать с уверенностью. Если бы я умер, и Арлина воспитывала Фити, думаю, Алекс бы знал. Или Дерек.

– Почему они?

– Они знали, каков я и чего хотел от своего сына.

– Я бы не позволил, чтобы вы меня ударили. – Его голос был упрямым.

– Ладно, решение тобой принято. Собирай вещи. Но он продолжал сидеть, опустив руки и глядя на свои поношенные ботинки. Минуты бежали за минутами, и наконец прошло четверть часа.

Я разбирал голографочипы и старался не обращать на него внимания. Потом услышал покорный вздох.

– Что я должен делать, сэр? – смиренным голосом спросил Тамаров.

– Я предупреждал тебя, что если услышу хоть одно из вчерашних ругательств, то вымою тебе с мылом рот. Судя по твоему поведению, это был для тебя не очень желанный вариант. Склонись-ка над столом.

Он сделал как я сказал, хотя и с большой неохотой. Скривившись, Майкл нагнулся над столом, положив голову на руки.

Я снял свой ремень – тот самый, которым меня связывала Карен. Потом, осторожно маневрируя, подкатил к Майклу сзади. Крепко взявшись за подлокотник, поднял руку повыше и ударил кожаным ремнем ему по ягодицам.

– Выпрямляйся, парень, – сказал я. – Сию же минуту.

В нашем гостевом домике в Девоне я посмотрел в зеркало.

– Пригладь свои волосы, Ансельм. Это тоже важно, если ты хочешь, чтобы тебя уважали.

– Да, сэр.

– «Слушаюсь, сэр». Ты, что, забыл все? Майкл, мы скоро вернемся. Дэнил, ты готов?

Кадет влетел в комнату, его серая униформа была хрустящей и безукоризненно отутюженной:

– Да, сэр!

Это была поминальная служба в память пяти погибших кадетов. Я отказывал Хазену в просьбе о такой службе до того, как были задержаны террористы. Почему-то мне казалось неприличным поминать наших ребят, когда их убийцы разгуливают на свободе.

Для столь торжественной церемонии собралась вся девонская Академия, были вызваны даже кадеты, находившиеся на базе Фарсайда.

Мы встретились в обеденном зале, который единственный мог вместить столько людей.

В сдержанных выражениях Хазен начал выражать похвалы погибшим, чьи бездыханные тела я обнаружил на траве в тот ужасный июльский день.

«Если бы я лишился своих родных детей, это было бы так же больно», – подумалось мне.

Когда Хазен закончил, я выкатился вперед, чтобы сказать свое слово. Я говорил о несбывшихся надеждах, о безвременно оборвавшихся жизнях, о потерявших друзей кадетах и гардемаринах.

– Я прибыл сюда из уважения к вашим сокурсникам, которые погибли, но больше – из уважения к оставшимся. Чтобы сказать о наших ошибках по отношению к вам. – Я заставил себя взглянуть в устремленные на меня глаза.

– Служба на Флоте – это великая честь и свидетельство доверия, и ничего больше. Вы правы, абсолютно правы, доверяя вашим товарищам кадетам, гардемаринам, инструкторам, вашим офицерам. Как и они непременно доверяют вам.

В зале не раздавалось ни звука.

– Когда кадеты из казармы Крейн проходили через проверочную камеру, они все были уверены, что ни один человек на Флоте Господа Бога не желает им вреда. Что никто, вне зависимости от политических убеждений, не предаст ту веру, которая скрепляет наше братство. Каждый из нас, когда мы летим к дальним звездам, всецело полагается на своих товарищей. И эта вера в Академии Девона была поколеблена. Теперь я надеюсь и молюсь о том, чтобы эта вера была восстановлена. От лица Организации Объединенных Наций, от правительства, благословленного Господом Богом, я смиренно прошу вас извинить всех нас. – Я медленно, глубоко вздохнул. – Все свободны.