Дьявольская сила, стр. 117
Я остановился в двух футах от него и весь обратился в слух.
Сконцентрировался.
«…Приду домой и закончу писать раздел, который начал вчера вечером, может, посмотрю завтра утром поправки, которые предложил редактор».
Нет, и он не убийца. Наверное, писатель, политический активист, но не убийца.
Теперь я доехал до конца первого ряда и медленно покатил по проходу через весь фронтальный угол зала, казавшийся мне особенно подозрительным.
Публика уставилась на меня в недоумении: куда это я направляюсь?
«…Этот тип крутится тут все время на своих колесах, почему ему позволяют здесь ездить?..»
Стоп!
«…Получить бы у них автографы, если они будут раздавать…»
Поехали дальше.
А вот светловолосая женщина лет пятидесяти, худющая как щепка, с впалыми щеками и сильно натянутой кожей на лице от многочисленных пластических операций по омоложению, по виду – вашингтонская общественница, вот ее мысли: «…Шоколадный мусс с малиновым соком или лучше яблочный пирог с ванильным мороженым – что еще может быть вкуснее…»
Я еще быстрее погнал свою коляску, сосредоточиваясь как можно сильнее, изредка вглядываясь исподлобья в лица присутствующих, и, наклонив голову, вслушивался в их мысли. Они лились теперь широким потоком в каком-то калейдоскопическом вихре, бурно выплескивая эмоции, идеи и взгляды, отражая сверкающие грани самых сокровенных человеческих чувств, самых обыденных, простецких вожделений – злости, любви, подозрительности…
«…Перепрыгивать через меня, как это только можно…»
Катись еще быстрее!
«…Если из этого проклятого министерства юстиции…»
Быстрее!
Мои глаза так и рыскали по рядам публики, затем прошлись по помощникам сенаторов – все прекрасно одетые – потом по стенографисткам, сидящим перед подиумом из красного дерева за пишущими машинками, отрешенно склонив головы и, не замечая ничего вокруг, исступленно печатая что-то.
Нет.
«…Пропусти что-нибудь, и вся запись пойдет насмарку…»
По залу прошелестел какой-то ропот. Глянув вперед, я заметил, что фронтальная дверь вдруг с треском распахнулась.
Быстрее!
«…На званом обеде у Кея Грэма, когда вице-президент попросил меня…»
В отчаянии я вертел головой туда-сюда. Где же сидит стрелок? Нигде нет ни малейших признаков его присутствия, никаких, а Хэл вот-вот появится, и тогда все будет кончено!
«…Ну и ножки у той красотки, как же раздобыть ее телефон, может, попросить Мирну позвонить от себя, но тогда не станет ли она…»
И тут меня как обухом ударило. Да я же как-то проморгал самое вероятное место для стрелка! Мгновенно я обернулся на подиум, перед которым сидели стенографисты, и сразу же заметил одну странность, отчего у меня даже задеревенели мускулы живота.
Три стенографиста. Двое, обе женщины, исступленно печатали, из кареток печатных машинок непрерывным потоком так и вылетали стандартные листы бумаги и мягко ложились на приемные поддоны.
Но третий стенографист, похоже, бездельничал. Это был молодой черноволосый человек – он больше поглядывал на дверь. Странно как-то, что он ничего не делает, а только озирается по сторонам, в то время как его коллеги вкалывают, не поднимая головы. До чего же хитро додумались убийцы: подсадить профессионального стрелка к стенографистам, с этого места стрелять – лучше не придумать. Как же я, черт побери, раньше-то не допер до этого? Я с бешеной силой закрутил колеса кресла и быстро покатил к нему, изучая его профиль, а он сидел и тупо глядел на публику и…
…и тут я услышал нечто совсем необычное.
Голос исходил вовсе не от стенографиста – он находился пока еще на довольно приличном расстоянии от меня, и услышать ход его мыслей я никак не мог. Но вот он, голос, опять явственно слышен откуда-то слева и немного спереди.
Вроде даже и не слово, а только короткий его выброс, сперва похоже скорее на какой-то бессмысленный звук, но вот наконец-то до меня дошло: да это же по-немецки число «двенадцать»…
Опять из-за плеча донеслось слово – теперь «одиннадцать». Кто-то считал на немецком языке.
Я развернулся и погнал кресло назад, от ряда с сенаторами ближе к публике. Вроде кто-то быстро шагает ко мне – я даже вижу его фигуру уголком глаза. И голос, зовущий меня: «Сэр! Сэр!»
«Десять…»
Ко мне спешил охранник, жестами показывая, чтобы я укатывал из зала. Да, охранник. Высокий, коротко подстриженный, одетый в серую форму, с портативным радиопереговорным устройством.
Ну, где же тот, кто считает по-немецки, черт возьми? Где же? Я так и рыскал глазами по ряду впереди, высматривая вероятного стрелка, и, мельком заметив до боли знакомое лицо, вероятно, какого-то старинного приятеля, продолжал шарить глазами и…
…и услышал опять по-немецки: «Восемь секунд до выстрела».
И вот опять мелькнуло перед глазами знакомое лицо, и тут я вспомнил: да это же Майлс Престон! До него всего фута три-четыре. Да, сомнений нет, это он, мой старый собутыльник, иностранный корреспондент, с которым я подружился в Восточной Германии, в Лейпциге, несколько лет назад.
Майлс Престон?
А зачем он здесь? Если он намерен писать о слушаниях, то почему он сидит не на балконе для прессы? Почему он околачивается здесь?
Нет, не может быть.
Балкон для прессы слишком далеко отсюда.
Иностранный корреспондент, с которым я подружился… Нет, это он подружился со мной.
Он сам подошел тогда ко мне, когда я сидел в одиночестве в баре. Первым представился. А потом, когда я служил в Париже, тоже вертелся там – неспроста ведь.
Да его же приставили ко мне, новому завербованному «кадру» ЦРУ! Классическое использование объекта «втемную». Его задача заключалась в том, чтобы подружиться со мной и исподволь выведывать мои интересы, мои мысли…
Иностранный журналист – прикрытие, прямо скажем, идеальное.
Охранник чуть ли уже не бежал ко мне с решительным видом.
Майлс Престон – он многое знал про Германию.
Майлс Престон – он же ведь вроде не был немецким гражданином. Все ясно – он был, он должен был быть сотрудником штази, германским агентом, а теперь шпионом «на вольных хлебах». Да он же и думает на немецком языке!
«В обойме двенадцать патронов», – промелькнула у него мысль.
Наши глаза встретились.
«Шесть секунд».
Да, я опознал Майлса, а он узнал меня, я был просто уверен в этом. Несмотря на грим, несмотря на седые волосы и бороду, очки. Глаза-то ведь мои, и их особое выражение, когда я узнал его, – вот что меня выдало.
Он посмотрел на меня как-то холодно, почти безразлично – глаза у него слегка прищурены в напряжении. Затем отвернулся и со свирепым выражением уставился на самый центр зала. На дверь, которая сейчас со стуком распахнулась.
Да, это, без сомнений, он – стрелок!
«Больше двух пуль мне не понадобится», – подумал Майлс.
Из двери в передней стене зала вышел какой-то человек.
По залу прошел гул. Присутствующие вытянули шеи, стараясь разглядеть, кто появился.
«Офицер безопасности?» – подумал Майлс.
Оказалось, что вошел председатель комитета, высокий, седовласый, с военной выправкой мужчина в серо-синем костюме. Я сразу же узнал его – сенатор-демократ от Нью-Мексико. Он на ходу разговаривал с каким-то человеком, шедшим позади, с кем, пока не разобрать, он в тени.
«Взвожу курок», – услышал я мысль.
И я в этот миг опознал силуэт за дверью.
«Выход свободен».
Человек позади председателя – это Хэл Синклер. Публика еще не поняла, кто появился перед ней, но через секунду-другую непременно поймет. И Майлс Престон…
Нет! Не бывать этому! Теперь мой черед действовать!
«Вот он входит. Надо стрелять!» – промелькнула мысль у Майлса.
И тут Харрисон Синклер, высокий и величавый, безупречно одетый, со сбритой бородой и тщательно причесанный на пробор, медленно шагнул в дверь в сопровождении телохранителя.
Весь зал одновременно ахнул и тут же взорвался единым криком.
70
В зале стоял шум и гам, шепот вмиг перерос в громкие изумленные выкрики, они становились все громче и громче.