Площадь диктатуры, стр. 55

– Почему?

– По складу характера он нуждается в коллективе. Как говорят наши психологи - "человек команды". Кстати, и коллектив нуждается в нем. Если, где собирается компания, то Паша всегда тут, как тут. Гитара, песни - все при нем. Как говорится, первый парень на деревне… на русской деревне! А в загранке не потянет, нет не потянет.

– И черт с ней, есть у нас еще дома дела! Они важнее. Кстати о делах: помнишь наш пароль для явки в этом, - как его - в Суррее?

– А то! Разве ж забудешь: "Дело было вечером, делать было нечего!" - ухмыльнулся Михаил Матвеевич

– Мне как раз шотландского привезли, "Блю лейбл"! - сказал Сурков, доставая из сейфа квадратную бутылку. - Вечно путаю, где "блю", а где "бля". Эх, раньше водку делали! Вспомнишь - слеза прошибает. Впрочем и виски неплохо.

– Самый генеральский напиток. Нам, полковникам не положено.

– Брось, Михал Матвеич! Такой полковник трех генералов стоит. А твой тонкий намек понял: завтра пришлю, чтобы нашу с тобой молодость не забывал.

За разговорами выпили почти всю бутылку, и, проводив старого приятеля, Сурков стал собираться. Перед тем, как надеть пальто, он вызвал помощника, чтобы тот сдал в спецотдел подписанные документы.

– Товарищ генерал! Что с Беркесовым делать? Вы его на четырнадцать двадцать вызвали, с тех пор сидит, - виновато спросил помощник, принимая папку с подписанными за день бумагами.

– Я Черкесова не вызывал, - удивился Сурков.

– Не Черкесова, а Беркесова! Их все путают: оба из следствия и оба подполковники. Вы недавно на Черкесова наградные документы утверждали, а Беркесов - это тот, кто ведет дело Брусницына, - деликатно напомнил помощник.

– На этом деле орден не высидишь, так чего же он дурью мается? Я на совещании всем задачи поставил, пусть выполняет, - рассудил Сурков.

– Он на совещании не был. Весь день в приемной, как пришитый, ждет, как вы приказали.

– Черт с ним, давай его сюда, - поморщился Сурков, взглянув на часы. - Предупреди, чтобы коротко. Сейчас двадцать один пятьдесят семь. Машину на выезд - в двадцать два десять… Нет, не успею - в двадцать два пятнадцать!

Едва закрыв за собой дверь Беркесов доложил, что следствие идет по плану и затруднений нет.

– Повторять то, что говорил на совещании не буду, - не дав договорить, сказал Сурков. - Но, как говорится, на короткой ноге… Операцию свертываем. Твоего подследственного придется выпускать. Все подробности - у Голубева…

– Как же так, товарищ генерал? До завершения осталось двенадцать дней Если надо, я в неделю уложусь, - растерялся Беркесов.

– Это - приказ! - воскликнул Сурков.

– Нельзя его выпускать, товарищ генерал, нельзя!

– Что предлагаете?

– Прекратить дело по нашим статьям и передать в милицию. Наркотики - их подследственность, пусть дорабатывают и передают в суд, как по закону положено, - в ту же секунду выпалил Беркесов.

– Грамотную комбинацию выстроил! Обделались мы, а мордой в кучу - милицию. Пусть нюхают! Ох, хитер ты, подполковник, - тут же оценив предложение, восхитился Сурков. - Завтра согласуй с Голубевым на немедленную реализацию.

– Разрешите задействовать службы для прикрытия по милицейской линии? - торопясь за выходящим из кабинета Сурковым, на ходу спросил Беркесов.

2.18 Под утро высветились звезды

Талая, слякотная ночь давно перевалила за половину, и ближе к утру подул ровный северный ветер. Он был не слишком сильным и за пару часов только чуть подсушил улицы. Однако холод оказался сильнее, и мало-помалу город покрылся ледяной коркой, тяжелые наросты замерзшего снега зависли с крыш и карнизов над безлюдными тротуарами.

– Плетешься, как телега по теплому дерьму. Давай быстрее! - прикрикнул Волконицкий на шофера. Тот что-то буркнул и резко прибавил скорость. Но на ближайшем перекрестке машину занесло, водитель с трудом увернулся от сфетофорного стояка.

Лариса задремала, едва выехали из авиагородка, и проснулась от негромкого, с хрипотцой голоса шофера. Было почти пять, машина стояла возле их парадной, и в салоне горел свет.

– Зима на поворот зашла, заметно светает, да и день стал длиньше. Вон, гляньте, звезды какие яркие, - уютно говорил шофер, ожидая, пока Волконицкий подпишет путевой лист.

От свежего морозного воздуха прояснилось, она вспомнила все, что случилось вчера, и стало безумно стыдно за сумасшедший звонок Борису.

Едва зайдя в лифт, Николай потянулся обнять, но она отвернулась.

– Ради Бога, не трогай меня! Потом, потом поговорим.

Войдя в квартиру, Лариса тут же заперлась в ванной и долго плакала, сама не зная о чем. Потом залезла под душ и полчаса хлестала себя горячей водой, почти кипятком попеременно с холодной. От мысли улечься рядом с мужем ее била дрожь, и становилось гадко.

Укутавшись в два махровых халата - свой и Николая, - она уселась на кухне и наугад открыла книгу, которую почти всегда носила с собой:

"…

– Помоги мне, - шептала лежавшая на песке птица еле слышно, будто была готова вот-вот расстаться с жизнью. - Больше всего на свете я хочу летать…

– Что ж, не будем терять времени, - сказал Джонатан, - поднимайся со мной в воздух - и начнем.

– Мое крыло! Я совсем не могу шевельнуть крылом.

– Ты свободен, ты вправе жить, как велит твое "я", твое истинное "я", и ничто не может тебе помешать. Это Закон Великой Чайки, это - Закон!

– Ты говоришь, что я могу лететь?

– Я говорю, что ты свободен!

Так же легко и просто, как это было сказано, птица расправила крылья - без малейших усилий! - и поднялась в темное ночное небо. Вся стая проснулась услышав одинокий голос, прокричавший с высоты пяти тысяч футов:

– СЛУШАЙТЕ ВСЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ! СЛУШАЙТЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!

На восходе солнца почти тысяча чаек толпилась вокруг Джонатана.

Им было безразлично, видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан об очень простых вещах: о том, что чайка имеет право свободно летать по самой своей природе, и ничто не должно стеснять ее свободу - никакие обычаи, предрассудки, запреты или заблуждения.

– Даже если это Закон Стаи? - раздался голос из толпы чаек.

– Существует только один истинный Закон - тот, который помогает стать свободным. Другого нет, - тихо ответил Джонатан, но его услышали все.

…"

– Накуролесила и опять со своей птичьей книжицей, - запахивая халат, и зевая заворчала свекровь. - Коля из-за тебя ночь не спал, дежурного по Обкому на ноги поднял…

– Дежурный-то зачем? - не удержалась Лариса.

– Где же машину ночью взять? Только через дежурного. Ох, не к добру эти твои полеты во сне и наяву, не к добру. Сын растет, мать не видя. Пора бы тебе, милая, дурь из головы выбрасывать. Дело к тридцати идет.

* * *

Ровно в шесть утра оставленный с вечера репродуктор врезался в неспокойный сон первого секретаря Петроградского райкома КПСС Виктора Михайловича Котова величавым напевом Гимна: "… Да здравствует созданный волей народов, великий, могучий Советский Союз!… Нас к торжеству коммунизма ве-е-едет!"

Не затихли последние звуки, а Котов уже был на ногах и на знакомое приветствие диктора "С добрым утром, дорогие товарищи!" ответил вслух: "С добрым утром!".

Поджигая газ, он в который раз подумал, что пора бы жениться, но эта мысль была вялой и мимолетной, и через минуту под жужжание электробритвы "Харьков" Котов уже припоминал сегодняшние дела: что нужно сделать перед выездом в Обком, кого вызвать и какие документы взять для беседы с Гидасповым, назначенной сразу после планового совещания по идеологическим вопросам.

С идеологией последнее время очень не гладко. Демократы совсем распоясались - клеят листовки прямо на дверях райкома. Последняя даже запомнилась возмутительной наглостью: "Говорят, партаппарату вновь повысили зарплату. Нам дороже с каждым днем аппарат и все кто в нем!".