Раздумья ездового пса, стр. 11
Обливается не только крыло и хвостовое оперение, но и фюзеляж. Обледеневший фюзеляж создаёт значительное лобовое сопротивление из-за того, что вся обтекаемая воздухом его поверхность шероховата.
На самолётах трехдвигательной схемы, вроде Як-40 или Ту-154, снег, оставшийся на верхней части фюзеляжа, может на разбеге сорваться и всей массой попасть в воздухозаборник среднего двигателя. На Ту-154 однажды так пришлось прекратить взлёт: масса снега, попавшего в воздухозаборник, нарушила газодинамическую устойчивость, и двигатель запомпажировал.
Если вылет задерживается и прошло более получаса после обработки самолёта, а снегопад продолжается, необходимо обработку повторить, потому что тающий снег уже смыл противообледенительную жидкость. Пренебрежение этим правилом не раз подводило экипажи самолётов с недостаточной тяговооруженностью, и был ряд катастроф маломощных самолётов по этой причине.
Не стоит обольщаться и огромной мощью двигателей на скоростных лайнерах: отказ двигателя на взлёте сразу ставит могучий реактивный самолёт в один ряд с тихоходными турбовинтовыми.
Что же касается поршневых аэропланов, не имеющих противообледенительной системы вообще, либо имеющих маломощную систему обогрева крыла, то им лучше избегать взлёта в таких условиях.
Летая на Ан-2, я имел возможность на своей шкуре испытать, что значит самоуверенность в условиях обледенения.
Как-то весной прилетели мы в Назимово, посадили пассажиров, загрузили почту, и я взлетел под слоем тонкой облачности, язык которой наползал на берег Енисея с запада ещё перед посадкой. Хотелось потренировать себя в условиях полёта над землёй, закрытой облаками. Нарушение, конечно… но, случись что, я за несколько секунд пробью облачность и выйду на визуальный полет…
Я надеялся в наборе высоты за считанные секунды прошить тонкий облачный слой и выскочить в залитый солнцем заоблачный мир. С выпущенными во взлётное положение закрылками я поднимал машину с максимальной вертикальной скоростью, чтобы скорее пронзить…
Вошёл в облака, перенёс все внимание на приборы… и заметил, что скорость-то падает. Ну, отдал от себя штурвал. Скорость не растёт. Ещё отдал, вертикальная уменьшилась почти до ноля. А самолёт не летит.
Второй пилот сказал: «Обледенение!» Я взглянул на крыло. Бросило в жар: вся поверхность крыла — и спереди, и снизу — была покрыта гладким блестящим льдом. Лёд покрыл ленты-расчалки и нижнее крыло и рос, рос на глазах. Угрожающе вибрировала «палка», соединяющая расчалки. Лёд намерзал и на лобовом стекле. Самолёт отказывался лететь и повис на минимальной скорости. Все это заняло считанные секунды: может, 30, может, 45 секунд. Верхней кромки не было видно; все серый плотный туман, без просветов, без надежды пробиться к солнцу… а такой вроде бы тонкий слой…
За бортом термометр показывал минус один; у земли было плюс один. Сейчас свалимся… Ой, надо вниз!
На номинальном режиме я перевёл самолёт в снижение: к земле! к теплу!
Скорость не нарастала; нарастал лёд. «Палка» тряслась так, что, казалось, сейчас лопнут стальные ленты расчалок. Все сжалось у меня внутри. За спиной, ничего не подозревая, уставились в иллюминаторы пассажиры.
Разогнать скорость. Только скорость. И — к земле, к Енисею, ко льду и береговому припаю, где нет торосов. На худой конец сядем на лёд… оттаем… Нет, на Енисей — опасно, дотянем до Колмогорова…
Тянули на двадцати метрах, на взлётном режиме, по береговой черте, под нижней кромкой. Лёд не нарастал, но и не таял. Двигатель звенел на взлётном режиме. Пару раз перевёл шаг винта с малого на большой — ударило осколками сорвавшегося с лопастей льда по фюзеляжу… вроде чуть пошла скорость. Перевёл на номинал — снова остановилась.
Показалось Колмогорово. Сесть? Но там площадка-то всего 400 метров, через деревья, через телефонную линию… нет, скорость еле держится, с закрылками мотор не потянет, а без них — не хватит площадки, выкачусь в кусты…Надо тянуть через излучину Енисея на Усть-Пит.
Потянулись под ногами гряды метровых торосов. Ноги сами поджимались: не зацепить бы… А облачность прижимала ко льду.
Перетянули Енисей; вот Усть-Пит… вроде летим, тянет… А — давай снова через Енисей — до Анциферова. Может же начнёт оттаивать. Вроде тянет, вроде летим… чуть уменьшил режим, прибрал обороты… черт, как трясётся “палка”…
И тут, наконец, кончилась эта облачность, и лучи солнца стали растапливать лёд. Поползли по крылу полосы; с лент-расчалок полосами срывало лёд, обнажался металл. Через пять минут самолёт смог набрать высоту. Крылья были мокрые; моя спина тоже. Эксперимент закончился благополучно. Правильно нас пугали льдом ещё в училище…
Я выполнил тысячи взлётов в самых разных условиях. И любой лётчик скажет то же самое: “Я выполнил тысячи взлётов — и бог миловал… а ты тут нагородил опасностей…”
Да, так скажет любой лётчик — кроме тех, кто упал на взлёте… и уже не скажет ничего. А я могу только ещё и ещё раз повторить: взлёт — сложнейший этап полёта и требует серьёзной и всесторонней подготовки экипажа именно вот в этих конкретных условиях.
Знали бы вы, сколько всяких отказов на взлёте — и действий экипажа на каждый такой случай — расписано, какие только мыслимые и немыслимые ситуации отрабатываются экипажами на тренажёрах… Мы ко всему готовы… пока бог миловал… Мы верим, что каждый раз и взлетим нормально, и вернёмся.
Набор высоты
У каждого человека есть такое место, такие условия, где ему спокойнее всего, безопаснее, увереннее, уютнее, где он чувствует себя хозяином положения, на своём месте, где отдыхает душой и телом; словом, как у Христа за пазухой. Он стремится к этому комфортному, тёплому месту, к спокойному, благополучному состоянию; это — идеал, и каждый старается достичь его и продлить.
Для одного это, допустим, библиотека. Для другого — пивной бар или, скажем, баня. Место, где уж ничего не может случиться, где тепло душе. А кому-то мечтается: добраться бы только до любимого дивана у телевизора… с кофейком…
Для меня такое уютное, покойное, незыблемое, привычное — дальше некуда — состояние наступает в наборе высоты после взлёта.
Установили давление 760, вышли на связь с подходом, легли на курс, включили автопилот… Ну, продрались сквозь грозы… Идёт работа в уютной, тихой, спокойной кабине.
Все. Набегались, насуетились, вспотели, издёргались — все позади. Остываем. Летим — и ничего не может случиться.
— Так.… Сколько успеваем набрать на выход?
— М-м-м… да девять сто, наверное… хотя, вряд ли.
— Да, вряд ли. Ну, дай ему пока восемь сто.
— Что они тем себе на кухне думают? Пора бы уже и подкрепиться.
— Щас. Жди. Они ещё ложки считают.
— Вроде успеваем девять сто.
Идёт спокойная работа. Экипаж отдыхает.
Да после чего отдыхать-то?
Когда читаешь книги о лётчиках, да ещё написанные бывшими лётчиками, удивляешься однообразию. Восхваляется героизм, мужество, умение принять решение, беззаветная преданность, риск, схватка, борьба, победа. Это обычная мемуарная советская литература.
Да, был риск, было мужество, и отвага, и борьба, и победа; и беззаветная преданность — куда денешься — тоже была.
Но была и кровь, которой написаны наши инструкции, были и мероприятия, чтобы исключить тот риск и ту смерть, чтобы мы, сегодняшние лётчики, работали в воздухе так же спокойно, как, к примеру, работает у станка токарь.
За что же тогда нам так рано назначают пенсию? И платят такую (по слухам) большую зарплату?
Я полагаю, что не за риск, не за вредные факторы, которые, безусловно, есть: часовые пояса, перепады давления, вибрации, «жареный» воздух, шум, облучение — да хватает их… И зарплата-то, не по слухам, скромная.
Нет. Мне кажется, наши блага нам — за нервное перенапряжение.
Пришёл экипаж на вылет. Ну, у кого есть телефон, тот предварительно позвонил и узнал, что можно, о предстоящем рейсе: хотя бы наличие самолёта, топлива, погоды.