В когтях неведомого века, стр. 48

– Ты это… – Шарль, с опаской потыкав лежащего древком пики, подтолкнул своего напарника к телу. – Переверни его, что ли…

– А чего я-то?

– Да я мертвяков ужасть как боюсь…

– И я тоже…

Неизвестно, сколько бы еще препирались двое сотрудников правоохранительных органов средневекового Парижа над телом утонувшего дворянина, если бы оно, то есть тело, не пошевелилось и не приподнялось со стоном на дрожащих руках, извергнув на мокрую траву целый водопад мутной жижи, только с большой натяжкой могущей именоваться водой.

– Живой! – хором воскликнули оба храбреца, торопливо отступая от мучительно избавлявшегося от переполнявшей его жидкости «утопленника». – Свят-свят-свят!..

А из-за соседнего кустика камыша за этой сценой наблюдал, предусмотрительно уйдя в воду по самые брови, сам водяной Блюкало, посмеивающийся в зеленые водоросли усов. Можно считать, что Арталетову повезло дважды: не привлеки речной хозяин внимания стражников-ротозеев своим фирменным всплеском, неизвестно, как повернулось бы дело…

– Ну, живи, живи, Георгий, – пробормотал он, беззвучно погружаясь под воду. – Может, и свидимся когда…

22

Ночное приключение обошлось Арталетову в две с лишним недели постельного режима, первые дни которых он провел в горячке…

Нет, вы не правы, дорогой читатель, горячка была в этом случае отнюдь не белой, как вы, совершенно справедливо, могли заключить из прочитанного выше. Дело в том, что в те достославные времена, в которых пребывал в данный момент Георгий, медицина, еще совсем недавно отбросившая детские пеленки знахарства, – вернее, большинство ее представителей, жрецов, так сказать, Асклепия, [57] – делила все известные человеческие хвори на лихорадку, горячку и чуму. Если первая считалась чем-то легким, незначительным, проходящим самостоятельно, а третья – совершенно фатальным, лекарством от чего были лишь саван и лопата могильщика, то основные усилия медиков были, естественно, направлены на излечение второй.

Ирония судьбы заключалась в том, что Жора, прошедший в «замке» Дорофеева курс прививок от самых страшных болезней, вроде конголезской эболы, скарлатины, куриного гриппа и свинки, соизмеримый по мучительности со страданиями первых христиан в лапах язычников, пал жертвой обычной простуды. Иначе говоря, наш герой подхватил (от водяного, не иначе) тривиальное ОРЗ, которое любой участковый врач в наше время, когда болезни, опять же, принято делить, по древней традиции, на симуляцию, ОРЗ и СПИД-рак-кариес-целлюлит, легко исцеляет одним-двумя видами таблеток, а в самом тяжелом случае – добрым фехтовальным ударом шприцем в ягодичную мышцу.

К глубочайшему сожалению, ближайшая аптека, где продавались бы антибиотики, должна была быть построена лет через триста пятьдесят, аспирин собирались изобрести через триста, горчичники – через двести пятьдесят, малина произрастала в окрестностях Парижа плохо, а париться в бане французы от проклятых «монголов» так и не научились… Исходя из всех вышеперечисленных причин страдальцу пришлось подвергнуться не менее мучительному, но гораздо менее действенному истязанию со стороны королевских лекарей…

Что только не творили руководимые известнейшим в своей среде и за ее пределами Амбруазом Паре [58] над страждущим Георгием!

Ему пришлось испытать на себе объединенное действие полуведерного клистира и пиявок, десятков всевозможных микстур, порошков и капель, произведенных преимущественно из тех же компонентов, которые используются знахарками для приготовления приворотных зелий и ядов, пережить чуть было не доведшее до летального исхода кровопускание и ванны из мало что не кипящих минеральных вод, а также многое, многое другое, только усугубившее общее состояние. Вполне возможно, благодаря сердоболию лекарей он так и почил бы вскорости в Бозе, если бы в один прекрасный момент к его скорбному одру не прорвался с боем, расшвыряв врачей, верный друг Леплайсан, потрясающий склянкой с какой-то мутной жидкостью, вкусом, цветом и запахом напоминающей самый настоящий самогон.

Едва дождавшись, когда покинет «палату» последний эскулап, шипящий совсем как эмблема его профессии, у которой пытаются отнять ее любимую рюмку, он, несмотря на слабое сопротивление больного, влил ему в рот полный стакан загадочного снадобья, а остатками энергично растер исхудавшее тело, напоминающее уже некий экспонат патологоанатомического музея.

Какое из средств, примененное аналогично пресловутой таблетке, переломленной о колено, подействовало конкретно – внутреннее или наружное, остается только догадываться, но бедного Жору несло верхом и низом целый день напролет, а затем он, вместо того чтобы тихо скончаться, как злорадно пророчили ревниво наблюдающие за лечебной процедурой через замочную скважину медики, стремительно пошел на поправку. Улучшение было настолько радикальным, что уже на следующий день больной, хотя силы еще были не те, мог метко попадать в медика ночным горшком, стоило тому переступить порог со своим пыточным арсеналом, через три – садиться на постели, а через неделю – вставать, подходить к окну, а также самостоятельно держать стакан… С лекарством, конечно: иного Георгию пока было нельзя даже по мнению Леплайсана.

Тем горше было выздоравливающему Арталетову узнать, что дорогая его Жанна схвачена по стандартному в ту простодушную эпоху обвинению в колдовстве и ожидает королевского суда в тюрьме Консьержери.

– Право, Жорж, не стоило подниматься на ноги так рано. – Леплайсан суетился рядом с бледным в синеву Арталетовым, решительно шагавшим по коридору Лувра в сторону королевской приемной, но что поделаешь: долг платежом красен. – Вы же еще очень слабы… Да и короля сегодня нет во дворце – на охоте он…

Георгий развернулся на сто восемьдесят градусов и так же неудержимо направился в обратную сторону.

– Куда же вы, шевалье? – всплеснул руками шут, догнал его и вцепился в локоть, так как «шевалье» мотало из стороны в сторону, подобно судну, терпящему крушение.

– В тюрьму, – сквозь зубы процедил Жора, которого мутило так, что все ужасы морской болезни казались жалкой пародией. – В Консьержери, черт бы ее побрал…

Добрались до узилища, в котором была заключена бедная Жанна, только на следующий день, так как свой первый марш на Консьержери Георгий все же завершил в постели.

Король, как назло, укатил развлекаться всерьез, то есть далеко и надолго (не исключено, что с новой пассией, благосклонности которой он все же добился), поэтому ни о какой апелляции и речи быть не могло. Лишь на свидание с преступницей удалось «с кровью» вырвать разрешение у парижского прево, [59] да и то на десять минут и под надзором судейского чиновника.

По дороге к тюрьме Леплайсан вкратце поведал другу, что Жанну скорее всего ожидает «гуманная» казнь без пролития крови – костер, так как за нее всерьез взялись церковные власти.

– Неужели за какие-то подвески, пусть даже алмазные, – возмущался Арталетов, – можно казнить девушку, да еще и таким изуверским способом?

– Увы, можно, – грустно вздохнул шут. – В нашем славном королевстве вешают не только за драгоценную безделушку, украденную, кстати, не у кого-нибудь, а у самой королевы, но даже за курицу или полмешка зерна… А вы бы только знали, за какие пустяки отправляют навечно на галеры! Тут же дело посложнее. Одну из подвесок злоумышленница подбросила в карман самого кардинала! А это уже попытка опорочить Святую Католическую Церковь…