Знак Зверя, стр. 52

Однажды в городе появились артисты, акробаты, музыканты, певцы. Вечером началось представление. Играла музыка, звучали песни. Горожане круглыми глазами смотрели на гибкую кофейную акробатку в серебряных узких трусиках и серебряном лифчике. Она принимала ошеломительные позы, изображая лягушку, птицу, змею, она порхала по сцене, улыбалась и посылала воздушные поцелуи толпе хранивших гробовое молчание мужчин и юношей, — но когда ее выступление закончилось, душный черный вечер лопнул, на сцену перед мраморным экраном хлынули аплодисменты и свист. Акробатка кланялась, ее бедра, живот, плечи влажно блестели в свете прожекторов. Ведущий пытался объявить следующий номер, но на его попытки зрители ответили угрожающим ревом — все хотели еще смотреть на это существо, на эту лягушку-змею-птицу, упавшую в город с неба. Ведущий улыбнулся и беспомощно развел руками. Акробатка вышла из-за ширмы, натянутой в углу сцены, ее тело уже не лоснилось. Заиграла романтическая музыка, и лягушка-змея-птица стала извиваться и изгибаться, заламывать руки и ноги на прозрачном, хрупком на вид столике, и зрители молчали, как рыбы. Но бесконечно это продолжаться не могло: музыка утихла, влажная лягушка-змея-птица принялась раскланиваться, и рыбы свистели и хлестко били в плавники. Ведущий вновь пытался что-то сказать, но ему не давали. Акробатка спряталась за ширмой. Зрители свистели. Ведущий улыбался, пожимал плечами, разводил руками. Зрители свистели. Ведущий пошел за ширму и вывел акробатку. Акробатка механически улыбалась. Ведущий прошел с ней по краю сцены по-над свистящей и гремящей пропастью и отпустил ее, акробатка упорхнула за ширму. Итак! — радостно подытожил ведущий, но зрители были начеку, аплодисменты и свист усилились. У ведущего слегка вытянулось лицо. Он пошел за ширму и через некоторое время вернулся — один, разводя руками. Он приблизился к микрофону, но зрители еще оглушительней засвистели, и захлопали, и закричали. Ведущему ничего не оставалось делать, и он вновь направился к ширме и скрылся за нею. Свист и грохот поутихли. Ведущий не появлялся. Прошла минута, вторая... и появилась акробатка, зазвучала романтическая музыка. Вымученно улыбнувшись, женщина села на столик. Зрители умолкли. Женщина стала выгибаться, извиваться, заплетать и расплетать руки и ноги. Зрители следили за ней. Женщина неловко повернулась и сорвалась со столика, но тут же вскочила и вновь принялась превращаться в птицу, лягушку, змею, богиню. Зрители молчали. Женщина устало извивалась на сцене посреди города, лежащего на дне душной смердящей ночи. Зрители хранили безмолвие. Женщина тяжело соскочила со столика, согнула мокрую спину, распрямилась и, заставив себя оскалиться зрителям, поспешила за ширму. Зрители взревели. Подошедший к микрофону ведущий злобно ощерился и закричал, что артистка устала!.. Зрители свистели и аплодировали, не слыша одиночных выстрелов где-то на краю города... Стрельба усиливалась. Неожиданно к клубу под открытым небом подъехала машина, она сигналила и мигала фарами. Первая батарея! Кто из первой? — послышались крики. На вашем участке обстрел! Артиллеристы выбирались из толпы и бежали к машине. Пришлось покинуть клуб и артиллеристам второй батареи, и всем солдатам из подразделений, охраняющих восточную границу полка. В темноте на восточной границе полка загорались красные и зеленые дуги очередей.

Утром стало известно, что минометный обстрел не причинил вреда ни первой, ни второй батарее. Все надеялись, что вечером вновь состоится концерт и можно будет слушать музыку и видеть в свете прожекторов лягушку-змею-птицу в серебряном купальнике на прозрачном столике, но под вечер пришли вертолеты и забрали артистов — ведущего и женщину с гибким телом. Вместо концерта киномеханик запустил старый скучный фильм о войне. Солдаты и офицеры сидели перед мраморными сценой и экраном, похожими на обломок древнеримского амфитеатра, с тоской смотрели на бегущие кадры, не веря себе, что вчера, в это же время, вот здесь, на этой сцене, под лучами прожекторов для них извивалось, роняя пахучую росу, странное божественное смуглое растение — женщина.

Железно-ватная плоскость наклонялась то в одну, то в другую сторону, брезентовая крыша приближалась и удалялась.

Жарко, душно. Скоро на смену. Зря курил. Ведь теперь наверняка не дотянешь до смены, уснешь. Уснешь и... Жарко. Пот. Скоро на смену. На какую смену? На операцию, а не на смену. И не дотянешь, уснешь. Уснешь и — равнина. Не спать. Кровать качается на волнах. Когда-то на волнах качалась лодка. А теперь качается кровать. Не спать, скоро поднимут на операцию, колонна выйдет в три часа, зачем я курил перед операцией. И очень душно. Простыни мокрые. Тело грязное. Перед операцией не моются. И дураки. Ведь тело грязное, липкое... Между лопаток нестерпимо зазудело, он заломил руку и поскреб спину. И чесотка рассыпалась по всему телу, он принялся драть ногтями жирную кожу под мышками, волосатую кожу ног, паха, но уже не кожа чесалась, а под нею свербило — как будто под тонкой пористой теплой кожицей в красных влажных тканях рылись огненные вши. Хватит, сейчас ты начнешь выдирать куски, как тот грек, награжденный ядовитым плащом. Хватит. Он заставил себя сложить липкие ладони, сунуть их между колен и стиснуть их. Кожа чесалась, но он удерживал руки между колен. Душно. Пот. Тошнит. Зачем я курил. Летом нельзя курить эту дрянь. Сейчас я усну, и опять... опять: рыхлая равнина, тусклое небо. Кровать качалась. Иногда набегала большая волна, и кровать поднималась под брезентовое небо, он взял весло, погрузил его в воду, уперся и вытолкнул черную просмоленную лодку в ночь и — уплыл с тарахтящим караваном.

4

Днем они вошли в кишлак.

Кишлак был полуразрушен, но обитаем: по улице гуляли куры. Скалы над кишлаком дрожали и покачивались, дрожало все вокруг: дома, башни, сады, тополя. Слышите? грохочет. Тут должна быть река. Взмокшие пехотинцы с тяжелыми вещмешками на спинах пошли быстрей. Надо проверить дома.

Падар, душман, ас? [6] Сморщенный коричневый старик затряс белой бородой: нис, нис душман. Надо проверить все развалины, сказал капитан. Но в горном кишлаке, повисшем над голубыми пропастями, кроме старика, кур, осла и тощей коровы, никого не было.

Спроси, где все. Отец, где люди? Говорит, ушли, умерли, говорит: с неба обстреляли кишлак, кто остался жив, — ушел, а он не ушел. Ага, значит, душманское гнездо, если бомбили, а он недобитый дух. Спроси-ка, Керимов, а ты-то, батя, недобитый? Да какой он, возразил Барщеев, душман, не лезьте к деду. Ну что, капитан? здесь и отдохнем? — спросил пехотный офицер. Барщеев кивнул.

За кишлаком бурлила узкая река; солдаты и офицеры умывались ледяной водой, жалея, что река слишком тесна и бешена для купания. Под вечер они разложили костерки, вскипятили воду в котелках, заварили чай, разогрели консервированную кашу. Старик принес две лепешки и горсть изюма. Не надо, дед, у нас все есть. Возьмите, он обидится, сказал сержант таджик. Да? Ну давай. Но и он пускай берет. Старик охотно принял дары: три банки с рыбой, пачку галет, сахар и чай. Солдаты прошли по усыхающим жалким садам, собирая созревший мелкий урюк и яблоки, высыпали все на траву. Плоды были суховаты и слегка горчили.

Солнце горело над хребтом, как лицо всадника, оседлавшего могучего зверя. Было жарко, томно пахло чем-то пряным. Черепаха поднялся на одну из уцелевших башен. Здесь лежал солдат с пулеметом. Чего? на смену прислали? Нет, ответил Черепаха, посмотреть. Он встал на краю, огляделся. Под кишлаком голубели долины и пропасти. Всадник на хребте смотрел в упор на кишлак и Черепаху. В воздухе стоял сладкий, душистый запах. Кишлак висел над голубыми провалами, и рядом висела играющая вода, и казалось, достаточно неверного громкого звука, и все отколется от скал и рухнет в бездну.

Что они там решили? ночуем или дальше пойдем? Не знаю. Пехотинец помолчал. Слушай, может, у деда чаре есть?