Родительская суббота (рассказы разных лет), стр. 12
– Кабы не вспотеть, – ответил я. – Выбрал ты время для стройки…
– Самая пора, Петрович. Ни сенокоса теперь, ни посадки, ни полива, жука не надо морить, заниматься рассадой, скотину пасти тоже не надо, и рыба не идет, лишь самые жадные, вроде тебя, хвост морозят. А я каркас заготовил еще по осени, сын приехал, поставили… Теперь лишь колоти… Весной помажется, и помаленьку… Осенью – новоселье, приезжай, – пригласил радушный хозяин.
Я лишь головой покачал, произнеся присловье Алешино:
– Сколь работы…
Хоть и не больно высоко поднят был каркас над землей, но казалось, что здесь метет и дует яростней, даже снизу несло, из щелей настила.
Долго не поговоришь. Я быстро распрощался. Хозяин проводил меня до ворот: телогреечка-ватник, солдатским ремнем подпоясанная, шапка-ушанка, под ней – острый нос, небритые вваленные щеки, а глаза веселые.
– Про новоселье не забудь…
Он успел нырнуть куда-то в белесую невидь, предупредив: «Погоди…» – и мигом вернулся с гостинцем – вяленой рыбой: пяток увесистых синцов осеннего посола.
От Алешиного подворья до теплого моего жилья путь недолгий.
Добравшись, я сбросил в сенях тяжелую шубу да валенки. А потом налегке в натопленной хате чаевничал. И Алешиного синца разодрал, не выдержал.
Серебристая тонкая шкурка. Под ней – розовая нежная мякоть, текучий жир, невеликая грудка икры в ястыковой пелене, прозрачные боковины с тонкими ребрышками, головка, плавники, брюшина, – все едовое. Ешь, смачно вгрызаешься, сосешь, причмокивая, и шумно нюхаешь, впиваешься глазами в сладкий кус. И жадно косишь на тот, что рядом.
Нет, это – не еда, не утоление плоти, но праздник ее.
Хороша рыбка у Алеши Батакова, а уж осенний посол и вовсе сказка.
Рахманы
Позднее утро. Майское солнышко поднялось высоко, мягко припекая. На хуторе – тишина. Утренние дела давно справлены: скотину на пастьбу проводили, отстряпались, отзавтракали и расползлись по дворам, огородам, левадам к тихим трудам.
Холмистая долина с лугами, попасами, малой речкой. В укрыве, на дне ее – горстка домиков вразброс. Ухабистая дорога стекает с холма и кончается. Дальше некуда ни идти, ни ехать. Тишина и покой. Весенние птичьи трели: скворцы заливаются, ласточки щебечут, стонут горлицы… Мир и покой. И потому голос человеческий, негромкая песня, звучит явственно:
Песня негромкая. Но в тихом хуторском мире ее далеко слыхать. Жалостливые слова, звуки перекатываются и не сразу гаснут, отзываясь в окрестных холмах: «О-о-отдохну-у-уть…» Словно уже не слова человеческие, но глас Божий. «О-о-отдохну-у-уть…»
Старая Катерина – бабка не больно чувствительная – невольно к песне прислушалась, даже замерла посреди огорода и опустила мотыгу, вздыхая и искренне соглашаясь с певцом: «Взаправди… Пора бы и отдохнуть. Сколь лет-годов… А всё работа, работа. Огород, картошка, куры, поросята… Ни дня, ни ночи… Здоровья нет. А всё надо, надо… Завтра помрешь, и ничего не надо…»
Певун смолк. Старая женщина, опомнившись, чертыхнулась: «Нечистый дух… Устал он. Смучился, бедный… Перину мять да подушки переворачивать». И принялась мотыгой орудовать споро, нагоняя упущенное. А потом вдруг иная мысль, и мотыга – в сторону. «Это он чего-то уже упер, соловушка, упер и отнес, на самогон сменял, вот и запел». Старая Катерина в меру сил, вперевалочку, помчалась проверять свои запоры да живность: поросенок на месте, куры… «Цып-цып-цып… – сзывала она для пересчета хохлатое племя. – Цып-цып-цып…»
Тревога старой Катерины напрасной не была. Пел не кто-нибудь, а Васька Рахман, соседушка. «Не пора ли нам, Василь Иваныч…» Значит, уже сыт, пьян, нос в табаке, и потянуло на песни…
– Цып-цып-цып…
Одна, две три, четыре, пять, шесть… И кочет на месте;
Значит, где-то еще ухватил. Вот и запел: «Не пора ли нам…» Невелик хутор, но есть еще чем поживиться.
Жилье Васьки Рахмана – на взгорке. Воронье гнездо, из которого всё видать. Оно и по виду – воронье: почерневший от времени дощатый дом с прорехами да щелями, с разваленной кирпичной трубой, остатками крылечка. Когда-то такие дома колхоз строил для переселенцев, назывались они «сборными», их складывали, точно карточные домики, из дощатых, с теплой начинкою, щитов. Добрые хозяева такие дома сразу же обкладывали кирпичом, делали наличники, ставни, прочую пользу и красоту наводили, чтобы жить хорошо и долго. Рахманам, как говорится, красоту не лизать. Как влезли, так и сидят, словно в тине. Одно слово – Рахманы.
– Наши дни проходят о-о-очень быстро-о….
Певун – на виду: мордастый, с пузцом Васька Рахман. «На виду», потому что дом его – словно пуп. Голо вокруг: ни палисадника, ни забора, ни ледащего огородика, тем более – дерева ли, куста.
– Нас советская власть воспитала! – четко ответит любому Верка Рахманиха. – За заборами хорониться не привыкли! Кулаки нехай прячутся и подкулачники! А мы открытой душой ко всем людям!
– А где же огород, картошка?..
– Я по специальности не овощевод, – веско и с расстановкой ответит Васька Рахман. – Я скотник, техникум имею и стаж. Предоставьте работу!
Он будто и вправду когда-то и где-то чему-то учился. А скотником работал уже здесь, на хуторе, при колхозе.
Славное было время – колхоз. Взяли и построили возле хутора не просто коровник, но огромный животноводческий городок. «Комплексом» его именовали.
Пылили из областного центра караваны грузовиков с кирпичом да лесом; понагнали техники, людей. И возвели белокаменный город под шиферными крышами. Привезли из Англии – морем, потом вагонами, а потом «скотовозами» – телок, быков: черная масть, могучее сложение – абердины, иностранцы, одним словом, элита.
Верка Рахманиха стала при скотине бумажки писать да щелкать на счетах. Супруг ее, Васька, – старший скотник, как имеющий опыт и образование. А еще там были: Сашка Рахман – родной брат Васьки, пара молодых рахманят, да еще старый Рахман – отец всего рода.
Это была жизнь… До сих пор ее вспоминают. Круглые сутки в рахмановской хате кипел в котле жирный мясной шулюм. Рахманята росли как на дрожжах; у них щеки от сытости лопались. Рахманы постарше не только от еды пухли, но и от пьянки.
Коля Бахчевник – поставщик самогона для хутора и округи – не знал, куда мясо девать: ездил продавать в станицу, тушенку производил, второй холодильник приобрел.
«Не пора ли, ох, не пора ли…» – задумчиво пропоет кто-либо из Рахманов. И вот уже – предсмертный мык, хрипенье. Мясной шулюм кипит. Коля Бахчевник ругается: «С вашим мясом…» Но куда он денется? Бизнес.
«Ох, не пора ли…»
Породистые телята шли нарасхват, окрестные стада улучшая.
Весной да осенью, обычно за неделю до контрольных перевесов, когда колхозная комиссия считает поголовье да взвешивает, сколь мясов нагуляли, – в такую пору по хутору пролетала весть: украли с фермы скотину.
Районная газета писала: «Угон скота с колхозных животноводческих ферм принимает катастрофические масштабы. Если раньше угоняли одну-две головы, то теперь угоняют десятками голов. Как рассказал нам старший скотник В.Рахманов, он лично два дня шел по следу угонщиков, но эти следы затерялись на Клетском тракте, где большое движение техники».
Васька Рахман и впрямь время от времени «ходил по следу» в поисках пропавшей скотины.
Сначала происходили сборы, у всего хутора на виду, словно по телевизору. Седлается лошадь, привязываются переметные сумы с харчами: дорога-то дальняя и, конечно, опасная. У любителя охоты, Володи Арчакова, берется ружье, в патронах – только «жакан» и «волчиная картечь». «Бить буду наповал безо всяких судов, – сурово обещает Васька. – А потом нехай сажают». Жена его, Верка, начинает рыдать: «Не езди! Нехай милиция ищет! У тебя дети… А ты за колхозное добро головы лишишься…» Но Васька суров и непреклонен. Он должен, обязан. Он – старший скотник.