Андрей Миронов и Я, стр. 81
Я закурил. «Сейчас или никогда! Дерзай!» – сказал я себе.
– Так вот, посмотрите в окно, Лизочка, как прекрасен этот мир… Посмотри… посмотри… Я хочу… Я хочу… чтобы, так сказать, день начинался и кончался тобой. Одиночество – страшная штука…
– Все талантливые люди одиноки.
Добрый человеческий голос неожиданно появившейся официантки вывел меня из оцепенения:
– Бифштексики можно подавать? Прожаренные или с кровью?
– С кровью, – сказала Лизонька.
Я испуганно посмотрел на нее и заказал себе коньяк. Сочувственно мне улыбаясь и очищая с ноготка оторвавшийся кусочек лака, она нежно пропела:
– Ах, вы эдакий эпикуреец! – Я пил рюмку за рюмкой. Постепенно стекались люди. Они шумели, разговаривали, смеялись!!! Я видел, как смотрели мужчины на мою спутницу. В голове стучало. Передо мной были уже две… три… четыре Лизы, и все они наперебой говорили потухшими голосами классиков.
– Напрасно вы мешаете коньяк с шампанским. Надо выбрать что-то одно, – как будто издалека звучал ее голос. – Умение различать необходимо для обладания наслаждением.
– Кто?! – угрожающе спросил я.
– Эпикур, Эпикур. Я неоэпикурейка, только не путайте меня с язычницей.
Теперь я уже понимал, что положение мое безнадежно.
Она, таинственно заглатывая орешки, вызывающе посмотрела на меня и, звякнув браслетиком, ехидно произнесла:
– Ум – это звучащая лишь в унисон струна. Лабрюйер.
– Чтобы день начинался и кончался тобой! – с отчаянием прорвалось у меня наружу. Затравленная память моя восстала, и я стал кричать:
– «Ум хорошо, а два – лучше!», «За твоим языком не поспеешь босиком!», «Знает и ворона, что нужна оборона!», «Сердце с перцем, душа с чесноком!»
– Вы просто пьяны, – жалобно начала она, оглядываясь по сторонам.
– Пьяный проспится, а дурак никогда! – кричал я в экстазе.
И в тот момент, когда она сложила губки, чтобы оскорбить меня пронзительной цитатой, я поднял рюмку коньяка и с наслаждением прочитал свои первые стихи:
Тут она взвизгнула, бросив на меня полный слез уничтожающий взгляд. Это был ее собственный голос, прекрасный и неповторимый. Я стоял, раскачиваясь, как матрос на палубе, с рюмкой в руке. И когда она была уже у дверей, не обращая внимания на посетителей, я крикнул:
– Завтра в пять позвоню! Лиза! Лизонька! Голос природы, которому мы внимаем, самый прекрасный голос в мире!
– Монтескье! – услышал я сзади. Передо мной стояла официантка, подавая счет.
Глава 45
А МЫ ОПЯТЬ ВМЕСТЕ!
Чек вопреки Зининым восторгам по поводу моего литературного успеха озлился и один за другим снял все спектакли Магистра из репертуара. Я практически оказалась без единой роли. Но этого было мало. Перед моей гримерной каждый день садистически вывешивали мои экзотические костюмы из «Чудака» – они были все разрезаны либо вдоль, либо поперек. Я прижимала руку к сердцу и сгибалась в три погибели от боли.
Еще несколько рассказов были напечатаны в «Литературной газете» – на этом моя эпопея с рыжим, в веснушках, Веселовским закончилась. Я задумала написать пьесу.
«Ищи путь, все более отступая внутрь; ищи путь, смело выступая наружу. Не ищи его на одной определенной дороге… Достигнуть пути нельзя одной только праведностью, или одним религиозным созерцанием, или горячим стремлением вперед… Ищи путь, пробуя всяческие испытания…» – гласила древняя мудрость.
У меня появилось время, и я стала анализировать свою жизнь, свои поступки, себя. Где-то на периферии моего сознания толклись слова: Андрюша… белый конь… «Жигули»… Певунья… выгода… опять белый конь, на котором он за мной не заехал в этой жизни, променял коня и любовь на антикварную люстру, а я не могу забыть моего несчастного ребенка и тот страшный год! Не могу! Хоть режь! И враждебность к нему заполняла миллионы моих клеток.
В августе этого же года мы вылетели на гастроли в Алма-Ату. Брат мой с женой работали за границей, приехали из Ирана и воткнули в один чемодан несметное количество рулонов иранского синтетического материала разных цветов, химических, с люрексом. Рулоны – розовые, зеленые, синие, желтые, голубые. На них нельзя было смотреть – сразу начинали слезиться глаза.
– Танюша, может, там, в Казахстане, кто-нибудь это купит? – попросили меня родственники.
«Танюша» не отказалась от рулонов и на полусогнутых тащила их в далекий Казахстан.
Ох, какой красивый город Алма-Ата! Чистый. Цепь гор со снежными вершинами, горные журчащие речки с невиданными кустами, усыпанными белыми цветами, «Медео», красочные базары.
Как-то разговорилась с казашкой-буфетчицей – не нужен ли вам материальчик? Очень красивый! Заграничный! Она пришла в мой номер, ахала, охала, потом сказала: «Я возьму полметра на кофточку». Я подумала: «Если так будет двигаться торговля, то мне надо будет сидеть здесь года два или три, чтобы продать все». Тут мелькнула идея, и я, взяв два рулона и двух артисток с собой, чтоб не было скучно, отправилась в комиссионный магазин. Зашли сразу за «кулисы».
– Девочки… здрасьте… мы из театра Сатиры, вот вам билетики на спектакль… Нам надо толкнуть материал, – тут я достаю рулон и продолжаю, – отрежьте себе, каждая, на платьице или на костюмчик. Как вы думаете, у вас это пойдет? У меня таких еще восемь штук.
– Несите, – сказали «девочки» с раскосыми глазами. И я принесла, совершенно не надеясь, что этот кошмар может кто-нибудь купить.
Через девять дней позвонили из магазина и пригласили прийти получить деньги: все продано!
Я получила огромное количество денег – запечатанные пачки из одних замусоленных трешек.
– Кто же это все купил? – робко спросила я, предполагая, что это могли быть новобрачные.
– У нас в такие материалы покойников заворачивают, – сказали раскосые «девочки». – Это очень важно – в последний путь уйти в красивом.
По этому торжественному поводу невероятной сделки артистки сидели в моем номере и «купались» в шампанском.
– Царство им небесное! – периодически выкрикивала Субтильная, имея в виду завернутых покойников.
Так проходила материальная сторона жизни, но была и романтическая.
Я опять сидела в ванной в номере Андрея, он занимался своим любимым делом – тер меня мочалкой, шампунем мыл голову, вытирал насухо, потом мы менялись местами – я терла его мочалкой, выливала шампунь на его роскошные волосы. Вышла в комнату, совсем голая, за полотенцем – оно осталось на стуле – и засекла «разведку» – за окном номера, выпадая одновременно из человеческого облика и с территории своего балкона, маячило лицо Корнишона. Он сосредоточенно вслушивался и вглядывался во все, что происходит в номере у Миронова.
– Андрюшенька! Бунин! Бунин! Надо немедленно читать Бунина!
И мы читали «Лику».
– Что с тобой? – спрашивал он меня, видя, как на меня вдруг накатывает туча. От Бунина я переносилась в свою жизнь, начинала плакать, потом рыдать и говорить сквозь слезы:
– Я ничего не могу забыть! Я не могу забыть эту историю с ребенком… как я лежала на этом столе… и ты… тогда меня предал… не могу… и сейчас ты меня предал…
– Тюнечка, я не знаю, что мне думать… ты сама все время от меня бежишь…
– Потому что я боюсь, у меня уже рефлекс собаки Павлова…
– Тюнечка, ты меня бросила сама, а если мы будем вместе, ты меня возненавидишь и опять бросишь… Я не могу больше так страдать… Мы все равно любим друг друга… Кто же у нас отнимет нас…
Зазвонил междугородний телефон. Певунья.
– Мне некогда! – резко и хамовато ответил ей Андрей.
И мы опять впились в книгу. Уходя, я сказала:
– Не стоит так разговаривать с женщиной, с которой живешь. Перезвони.
На следующий день он подошел ко мне и отчитался: «Я перезвонил». После спектаклей мы ездили в горные рестораны, в аулы, ночами купались в бассейне на «Медео», парились в бане и совершенно отключились от московской жизни. Шармёр все это замечал, вынюхивал и пытался вбить клин в наши отношения. Это был типичнейший Швабрин из «Капитанской дочки» Пушкина.