Андрей Миронов и Я, стр. 77
– Скажите, пожалуйста, а у вас яйца со спермой? Я не вижу ни одного петуха!
Сопровождающие колхозницы в белых халатах нервно взвизгивали и в пылу гормонального смеха отвечали:
– Ой! Что вы! Ой, ну, Гегорий Палыч, скажете!? Без спермы! Через укол оплодотворяем. Каждый вечер! Новая технология!
– Вот это да-а-а-а! – изумлялся Менглет. – Каждый вечер! Вот это технология!
Тут я почувствовала рядом с собой знакомое плечо. Повернулась – Миронов. Прижал меня к клетке с курами, сделал обольстительное лицо – я наизусть знала весь комплект его масок – и сказал тихо:
– Пойдем, ты покудахтаешь, а я – ку-ка-реку!
– Нет, ну как же яйца без спермы?! – продолжал возмущаться Жорик Менглет.
– Теперь пройдемте в коровник! – предложила одна из колхозниц в белом халате. Все с надеждой посмотрели на Жорика, что, мол, и в коровнике он разберется с надругательством над природой.
Вышли на улицу, солнце пригревало – пахло землей, скотиной, сеном. Невдалеке стоял стог.
– Пойдем поваляемся… – опять услышала у себя над ухом приглашение Миронова. Я посмотрела на него, подняв брови, озорно и вопросительно и направилась к коровнику. В свинарнике наслаждались видом поросят и хрюканьем. Миронов опять оказался со мной рядом и тихо хрюкал мне в ухо.
Наконец, экскурсия окончена, нам предоставили 30 минут – прогуляться по краю леса перед банкетом. Мы делегацией возвращаемся из леса – Андрей рядом со мной, в руках у нас охапки кленовых веток с неправдоподобными красными и желтыми листьями формы звезды – в тот день к нам слетелись кленовые звезды прежней любви.
На банкете мы сидели напротив и не отрывали глаз друг от друга. Лес, стога сена, пылающие листья, сочный воздух вдруг обнажили в нас все чувства, которые мы так усердно прятали. В наших глазах, как на экране, мы видели такую любовь, наши лица расплывались в такой глупой и счастливой улыбке, что расстояние разлуки между нами, длиною в полтора года, становилось короче и, казалось, вот-вот исчезнет!
Произносились тосты – за нас, за них, за удои, за яйца (со спермой! – добавлял Менглет), за творческие свершения, за поросят!
– За нас с тобой! – еле шевеля губами, чтобы никто не слышал, добавлял к каждому тосту Андрей.
Ночью в этом же автобусе возвращались в Москву. Было темно, тихо, кто-то спал. Вдруг Андрей вскочил со своего места, схватил меня за руку, поднял с сиденья, и мы под собственный джаз-голос стали лихо танцевать, поднимая ноги вверх, едва не касаясь крыши в этом узеньком автобусе. Мы находились в состоянии экстаза, как всегда, когда бывали вместе. Подъехали к театру поздно – все быстро разошлись. Стоим вдвоем у освещенных витрин с ветками клена.
– Садись. Я тебя довезу, – глухо сказал он. Я села, и мы помчались по Садовому кольцу. Единственное, что он произнес так же глухо:
– Я потерял тебя и потерял радость жизни.
Мы посмотрели друг на друга – сжалось сердце: нам было так хорошо, как бывает хорошо людям, когда они созданы друг для друга.
У моего подъезда вышли из машины и лицом к лицу столкнулись со Сценаристом. Он, как аргус, как ревнивый муж, поджидал меня, заранее предполагая такой сюжет. Андрей замахнулся на него, сжал в воздухе кулак, с трудом себя преодолевая, бросился в машину и с пронзительным визгом шин, на бешеной скорости умчался из переулка. Сценарист посмотрел ему вслед, молча сел в свой красный «фольксваген» и спокойно, без визга шин тоже уехал.
Я долго стояла, прислонившись к стене дома, с охапкой кленовых веток, смотрела в тьму и думала: «Это меня Бог спас».
Через две недели кто-то в театре громко сказал: «Русалка в этом спектакле участвовать не будет – она ждет ребенка».
Глава 42
ХОЧУ ШАМПАНСКОГО И ПЛАМЕННОЙ ЛЮБВИ! – СВАДЬБА АНТУРИИ
«Приду в четыре, – сказала Мария», – вдруг процитировал Маяковского невпопад своему настроению Чек. Он затаился у себя на четвертом этаже в кабинете и нервно стучал кончиком карандаша по столу. Магистр, его ненавистное имя, его спектакли, растущая популярность у артистов – все эти мысли впились когтями в голову главрежа – невозможно оторвать.
– Они все с ума сошли, – шептал, свистя сквозь зубы, Чек. – «Пойдете за мной босиком по горящим угольям?» – нагло спрашивает Магистр, и это стадо артистов орет: «Пойдем!!!» А за мной никто не пойдет даже по ковровой дорожке. Измена! Все уходят из-под власти! И Миронов – знаменитый киноартист, я ему уже не нужен. Нет! Зачем же мне дан такой изворотливый ум? Меня не съесть!
Но вдруг опять накатывалась тревога и опять уходило из-под ног с таким трудом выкованное годами мироощущение – «Сегодня я Наполеон. Я полководец и больше!» Он закрыл лицо своими маленькими зверюшечьими ручками, и вдруг ему показалось, как в кабинет вламывается Магистр с толпой артистов, они медленно идут на него, босиком, по горящим угольям, и вместе со стулом выбрасывают с 4-го этажа. Его! На остров Святой Елены!
«Не хочу на остров Святой Елены! Не хочу! Хочу сидеть в театре Сатиры на четвертом этаже! Я – Наполеон! Все на колени предо мной, чтобы ростом казались меньше…» – вертелось в воспаленном мозгу Чека.
В этот период застоя пришла в театр мода на производственные пьесы. Магистр взялся за пьесу Азерникова «Чудак-человек». На роль, после успеха Катрин, я уже не надеялась, да в этой пьесе ее и не было. В распределении вдруг увидела свою фамилию. Я была назначена на роль старухи-секретарши, которая появляется в самом конце спектакля и произносит монолог. Магистр ловко провел Чека. Роль секретарши оказалась чуть ли не главной. Чтобы как-то украсить скучную производственную тему, Магистр решил показать этот образ в развитии – с 20 до 60 лет. И я, постепенно взрослея, должна была появляться на сцене через каждые десять минут, меняя свой образ – в новых париках и экзотических нарядах.
– Где моя любимая артистка Татьяна Николаевна? – говорил Магистр в микрофон на весь театр и предлагал мне написать самой текст к каждому выходу на сцену. Что я с удовольствием и сделала.
По театру ходила аморфная Русалка с растущим животом. В недрах моей души шевелились страшные чувства, а его, Андрюшу, я просто громко ненавидела, перестала замечать. Такими средствами я защищалась еще от одного удара в игре под названием «канадский хоккей», где ставками были наши жизни.
На улице Неждановой продолжалась бурная жизнь. Мы с Антурией с трепетом и восторгом бегали на спектакли к Любимову – Таганка была единственным местом, где мы чувствовали себя вне этой системы. Пылающая Антурия постоянно репетировала в театре, много играла, и ее отношения с иностранцем носили неровный характер. Он продолжал угрожать уйти в йоги, если она его разлюбит, и мы иногда принимали его предложение – прийти к нему в «Метрополь», где он жил. Он выбегал из номера в буфет что-нибудь нам купить, и мы, прекрасно понимая, что нас подслушивают, общались молча, жестами. Потом вдруг Антурию посещало озарение, она начинала безудержно хохотать и на мой вопрос: «Что ты смеешься?» она, захлебываясь смехом, отвечала: «А что, если нас не подслушивают, а за нами подглядывают? С потолка или из клозета?»
Новый год встречали у нее дома, с женихом. Она сидела за роялем, как ангел – вся в розовом кисейном платье, с нежным голубым бантиком на высоко подобранных волосах и пела старинный романс:
Со стен на нас смотрели Нестеров, Поленов, Айвазовский, а в Антурию безумным взглядом впился иностранец Ули, который уже два года пытался ее уломать выйти за него замуж.
– Что делать? Страшно! – говорила она мне. – Затаскают!
– Лучше быть женой иностранца, чем его любовницей, – возражала я резонно. – Неужели тебе не хочется мир посмотреть?