Розовая пантера, стр. 24
В лицо бил, обжигая, ледяной ветер. Он ничего не чувствовал — как будто тело его полностью потеряло чувствительность, словно пораженное зарядом электрического тока. Зарядом в тысячи вольт, который проходит по телу, и по странной прихоти судьбы это тело остается живым. Сгорает только то, что внутри, а оболочка остается, как ни странно, неповрежденной. Интересно, а душа — она тоже может отрастать заново? Как ногти и волосы? Душа, она может быть многоразовой? Или, может быть, у человека есть запасные души, множество запасных душ, заархивированных в клетках тела и встающих на место той, что погибла под током?
Боль — та, что внутри, казалась нестерпимой и разрасталась с каждым прожитым мгновением.
«Нет, не смогу. Простить не сумею…»
Он почти дошел до ее дома, остановился возле подъезда и повернул обратно, поняв, что у него просто нет сил бороться с этим чувством, прежде для него неведомым. Возможно, она не виновата. Возможно, он простит ее когда-нибудь, но только не теперь, не сейчас…
Алексей торопливо зашагал прочь. Снова налетел и ударил в лицо обжигающий холодной влажностью ветер. Он вдохнул его, наклонил голову по-бычьи и пошел вперед сквозь этот ветер, не зная, не думая о том, куда идет. «Не сейчас, — стучала одна мысль в сознании, и ей тут же, сливаясь в едином порыве, вторила другая: — Она… Из-за нее…»
Он отошел уже достаточно далеко от ее дома. Уже почти поверил в то, что встреча их не состоится, как вдруг издалека послышался громкий крик:
— Алексей! Алексей! Алеша!
Он обернулся.
Она бежала к нему, стремительными скачками перепрыгивая островки луж на дорогах. Распахнутая куртка. Синие джинсы, заляпанные грязными каплями. Растрепанные белые волосы. Зеленые глаза. Бежала, пытаясь обогнать время.
Подбежала, остановилась. Прерывисто и громко дышала, глядя в глаза. Деревья, машины, фонарные столбы у нее за спиной — все вдруг исчезло. Он смотрел на нее и видел перед собой совершенно другое лицо — лицо врача из палаты реанимации.
Она схватила его за руку:
— Леша…
А он услышал:
«Мы ничего не могли сделать. К сожалению…»
— Уходи. Уходи, или я тебя сейчас ударю. Честное слово, ударю. Уходи и больше никогда…
Он грубо отстранил ее руку и зашагал прочь — еще быстрее, еще размашистее. Но теперь уже другое видение стояло у него перед глазами — ее лицо.
Заплаканная, жалкая девчоночья мордашка. Разве кто-то, кроме него…
Но память настойчиво возвращала его к школьному вестибюлю. К ее настойчивым поцелуям, к ее шепоту. К тому эпизоду в прихожей, когда ее холеный и нахрапистый отчим пришел защищать собственную безвинную падчерицу. Защитил… И к этим его словам: «она сама мне все рассказала»…
Видение исчезло.
Он снова стоял один посреди шумной улицы, отстраненно глядя вслед убегающей тени. Всего лишь тени, которая когда-то, тысячи лет тому назад, имела живую плоть.
МАША
Дверь, привычно и тихо скрипнув, приоткрылась.
— Маш!
Она оглянулась.
«А кого, собственно, ты ожидала увидеть?» — Она смотрела на Глеба. Смотрела в глаза — ох уж глаза эти, пора бы к ним привыкнуть, пора понять, что такое бывает, и не впадать каждый раз в мистический экстаз, раздумывая, а не имеется ли здесь какого-то скрытого, тайного смысла? Глеб умещался в дверном проеме весь, но она почему-то видела только его глаза.
— Да что ты так смотришь, Маш… Я ненадолго, минут на сорок. Успеешь собраться?
— Сама не знаю.
— Как это не знаешь? Ну разве сорока минут не достаточно, чтобы губы помадой намазать?
— Ты спросил, почему я так смотрю. Я ответила, Глеб. А собраться-то я, конечно, успею.
— Ну я побежал тогда. Пока, киска. Я люблю тебя.
— И я тебя. Не называй меня киской, пожалуйста.
— Не буду.
«Не буду», — эхом отозвалось в сознании. Сколько раз она просила его об этом? Сто, а может, двести? Он каждый раз отвечает — не буду. Маша вздохнула. Это просто дурная и неискоренимая привычка. То же самое, что курить. И не избавишься от нее, как ни старайся. Не бывает бывших наркоманов и алкоголиков, и не бывает, наверное, бывших называющих киской… О чем это она?
Часы показывали двадцать минут седьмого. Значит, в семь часов ее губы уже должны быть накрашены помадой. Интересно, если очень-очень сильно постараться, можно не успеть осуществить этот процесс за отведенное время? Наверное, все же нельзя.
Она подошла к зеркалу. Не глядя убрала волосы со лба, заправив под эластичную повязку. Выдвинула ящик, достала косметичку, открыла пудреницу. Некоторое время рассматривала нежно-розовый прямоугольник — десять граммов красоты и бархатной кожи. Взяла пуховку, скользнула, слегка надавив пальцами, подняла глаза, зная, что сейчас снова увидит свое незнакомое лицо.
Сначала это ее удивляло. Не верилось, даже поделиться ни с кем не могла таким странным своим открытием, ведь никто не поверил бы, что собственное лицо человека может казаться ему незнакомым. Но вот уже шесть лет она смотрит в зеркало и каждый раз видит незнакомое лицо. Шесть лет — две тысячи дней. Две тысячи отражений — разве можно ошибиться две тысячи раз подряд? Однажды она все же решилась — стараясь не обнаруживать признаков волнения, позвала Глеба и спросила:
— Тебе не кажется… Тебе не кажется, Глеб, что в этом зеркале я какая-то не такая?
— Не такая? А какая?
— Другая какая-то.
— Другая? Да брось ты, киска, обычное зеркало, почему ты должна в нем быть не такая? Такая же, как есть.
— Не называй меня, пожалуйста…
— Не буду.
Наивно было бы ожидать от этого разговора чего-то иного. Так, спросила для очистки совести. Спросила и забыла. За две тысячи дней уже можно к этому привыкнуть. Привыкнуть можно ко всему…
Она очнулась, услышав звук захлопнувшейся входной двери. Вздрогнула, подумав: и к этому пора бы уже привыкнуть, потому что уже два месяца прошло с тех пор, как Глеб открывает дверь ее квартиры своими ключами. Два месяца — шестьдесят дней, и с чего это ее сегодня потянуло на математику? Часы показывали пять минут восьмого. Оказывается, подумала Маша, если очень сильно постараться, то все-таки можно не успеть накрасить губы помадой. За сорок, а точнее, сорок пять минут. Единственное, что она успела сделать, — рывком стянуть с головы повязку и отбросить ее в сторону.
Знакомый силуэт снова показался в проеме двери. Глаза — обычные глаза в самом деле.
— Маша?!
Она обернулась, попытавшись сделать виноватый вид и зная заранее, что не получится. Актрисой она всегда была бездарной. Впрочем, наверное, не только актрисой…
— Я же просил. Ты же сказала… Боже мой, ведь нас там ждут.
— Подождут.
— Но в чем дело, я не понимаю? Чем ты все это время занималась?
— Собой, — честно ответила она.
— Что-то не похоже. — В голосе Глеба нарастала ярость. — Ты посмотри на себя! Посмотри на себя в зеркало…
«Не дождешься», — подумала она, продолжая оставаться неподвижной.
— Конечно, — продолжал распаляться Глеб. — Для тебя это не важно. Тебе это не нужно. Это нужно мне, эта встреча… Господи, ты же знаешь, я с таким трудом ее устроил…
— Не ты ее устроил, — деликатно поправила она. — Это Сергей ее устроил.
— Тем более, черт побери! Я столько ждал, готовился, думал все время, а ты…
— Да что случилось? — не сдержав раздражения, спросила она.
— Случилось то, что мы никуда не успеем теперь!
— Почему не успеем? Сейчас надену платье, и пойдем…
— Нет уж, моя дорогая. Оставь свои приколы, мы не на маскарад, к твоему сведению, собирались. Я пойду один, черт с тобой, придется сказать, что у тебя болезненная менструация…
— Ни при чем здесь моя менструация. Значит, не хочешь идти со мной? — спросила она равнодушно.
— С тобой? Да посмотри на себя в зеркало! Лохматая, как черт!
Ну да, конечно. Она же стянула с головы повязку и не поправила волосы. Конечно, лохматая. Как черт…
Маша медленно обернулась к зеркалу — что ж, если так настойчиво ее об этом просят, повернулась, подняла глаза…