Капля света, стр. 17

Раньше Рита часто играла на гитаре. Еще в детстве ее научил этому отец. Рита, впервые прикоснувшись к струнам, с гитарой почти не расставалась. Играла и пела чаще всего для себя, реже — для мамы, а потом, очень долго — для Пашки. Он всегда слушал ее как завороженный. И даже когда родился у них сын, Павел время от времени умолял вечно занятую Риту выкроить хоть пять минут и спеть для него что-нибудь. Но Рита все чаще отказывалась, ссылаясь на занятость. Потом гитару перевезли на дачу и повесили на стене в Ритиной комнате. Она стала скорее воспоминанием, чем живым инструментом… В последний раз Рита прикасалась к струнам, наверное, лет пять назад. Некоторое время на ней играл Сережка — Рита сама научила его, и неплохо он играл. В те времена гитара почти и не жила дома — кочевала по бесконечным студенческим тусовкам и капустникам. Но потом, со временем, и сын забыл про инструмент.

— Скорее бы кончился этот день, — прошептала она и сняла со стены гитару. Смахнула пыль с грифа, подтянула струны. Снизу, из кухни, все еще доносился едва уловимый аромат апельсинового чая. Или, может быть, ей просто кажется? На всякий случай она поднялась и, подойдя к двери, закрыла ее плотнее. Павел на кухне гремел посудой, видимо, всерьез собираясь приготовить для Риты «королевский ужин». На прощание…

Она снова попыталась отмахнуться от грустных мыс лей ведь это всего лишь ее подозрения. Она просто идет на поводу у собственной интуиции. Что с того, что интуиция ее ни разу не подводила? Возможно, это и есть первый случай. Возможно, у Пашки всего лишь какие-то неприятности на работе, а он молчит, потому что не хочет ее беспокоить. Поэтому и взгляд у него отсутствующий, и голос изменился. И на работе задерживается тоже поэтому. Ну а все остальное можно списать на возраст. Проблемы интимного порядка рано или поздно возникают в жизни всех супружеских пар. В конце концов, рано или поздно это должно было случиться…

Медленно перебирая струны, она постепенно все же стала удаляться от привычных мыслей. Боль, которая за это время успела полностью заполнить собой каждый уголок ее души, отступала. Та самая боль, успевшая уже срастись с Ритой, едва ли не подменив собой саму Риту, которой так часто казалось, что вся она без остатка превратилась в эту боль, теперь она отступала назад, медленно превращаясь в тихую и светлую грусть.

Рита плакала, но теперь уже не старалась скрыть своих слез, потому что не знала о них. Потому что Рита пела…

Память хранила каждую ноту, каждую строчку из тех песен, которые так любил слушать Павел. Несмотря на прошедшие годы, Рита ничего не забыла. Она сидела на своей маленькой тахте, опустив глаза вниз, и тихо пела — теперь только для себя. Как пела когда-то, в те времена, когда она еще не знала Павла.

У каждой песни была своя история. И теперь, вспоминая слова и ноты, она вспоминала и складывала мозаику из этих воспоминаний. Яркую, удивительно красивую мозаику-жизнь. «Вот ведь как повезло тебе, Рита, — шепнула она самой себе, — посмотри, сколько хорошего было в жизни. Только хорошее! Ты просто привыкла к тому, что так должно быть. Но на самом деле это не правда. На самом деле это очень редко бывает, когда человек целых тридцать лет живет на свете, не зная ни горя, ни разочарований. Поэтому не нужно так расстраиваться. Все проходит, и счастье тоже. Тебе и так достался слишком большой кусок…»

Рита тихо напевала романс из «Бесприданницы» в тот момент, когда дверь в комнату неслышно отворилась. Она заметила только, как качнулись тени на потолке. Пальцы замерли на мгновение, Рита подняла глаза и увидела мужа.

Павел стоял в дверном проеме и смотрел на нее.

Тем же взглядом, который однажды, совсем недавно, уже придумала Рита. Там, внизу, на кухне. Теперь она, кажется, снова придумывала этот взгляд…

«Нет, не придумала!» — взорвалось что-то внутри. Вот же они, его глаза, она видит их перед собой и чувствует, что муж ее по-прежнему любит. Ее, эту любовь, невозможно ни с чем спутать и изобразить тоже невозможно. Пашка никогда не был актером.

Пальцы безвольно опустились, задев струны. Гитара печально и невнятно что-то простонала и замолчала, как будто смутившись оттого, что вынуждена присутствовать при этой сцене.

— Рита, — тихо проговорил он и шагнул к ней. — Рита, помоги мне…

Из дневника Валерии

…Когда умерла мама, мне было восемнадцать, а Насте только что исполнилось одиннадцать. На похороны приехал отец.

Он появился, когда мы были уже на кладбище. Я прижимала к себе Настю, гладила ее по спине и вдруг увидела высокого рыжеволосого мужчину, торопливо приближающегося к нам. Я сразу его узнала, несмотря на то что за прошедшие годы он очень сильно изменился. Не то чтобы постарел, но стал каким-то другим. Совсем не таким, каким рисовала мне его память. Я запрещала себе вспоминать отца и все же иногда не могла справиться с воспоминаниями. В них он остался рыжеволосым взлохмаченным великаном с доброй улыбкой на лице и кучей веснушек на носу. Волосы его по-прежнему были рыжими, только теперь подстрижены они были совсем коротко, а вот глаза стали какими-то другими. Мне показалось, что даже цвет их изменился.

Он плакал, стоя у могилы. Потом, когда все закончилось, подошел к нам и сказал:

— Здравствуй, Лера. Здравствуй, Настенька. Несчастье-то какое…

Настя плохо помнила отца. Знала его только по фотографиям, но все же догадалась, что это именноон. Обе мы — и я, и Настя — не хотели его видеть. Как это часто случается с людьми в момент несчастья, нам казалось, что именно он во всем виноват. Если бы он не бросил маму, не заставил бы ее пережить такое горе, не сделал бы ее жизнь такой тяжелой — возможно, сердце ее осталось бы здоровым… Настя сразу так и сказала:

— Это ты во всем виноват. Уходи!

Я видела, что ему было больно. От того, что мама умерла, и от Настиных слов — тоже. Мне было восемнадцать, и я многое уже понимала. Я посмотрела на отца и, стараясь не забывать о том, что уже взрослая, тихо сказала:

— Ничего, мы справимся. Ты не думай, я смогу сама воспитать Настю.

Он стал возражать мне и сказал, что хочет забрать нас к себе. И меня, и Настю — забрать к себе, в ту семью, в которой он теперь живет. Я только покачала головой в ответ и снова повторила:

— Нам от тебя ничего не нужно.

Маму хоронили в январе. День выдался ненастный, муторный. Обратно ехали в автобусе, и я все смотрела на стекла, покрытые толстым слоем сероватого льда, сквозь который ничего разглядеть было невозможно. Прижимала к себе плачущую Настю и изредка бросала взгляд на отца, который сидел напротив, низко опустив голову. Рассматривала его волосы, равнодушно замечая в них седину, и снова отводила глаза к окну, боясь, что он заметит мой взгляд. Никаких чувств к нему я уже не испытывала. Я вообще о нем не думала, думала только о маме и о Насте. В основном — о Насте, потому что понимала уже, что теперь вся ответственность за ее жизнь ляжет на меня. Я теперь буду для нее и матерью, и сестрой. И даже, наверное, отцом. Если сумею.

Потом, когда мы оказались в нашей квартире с кучей дальних родственников, отец снова подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

— Лера, ты стала совсем взрослой… Ты теперь, наверное, уже понимаешь, что жизнь — не такая простая, как кажется. Это только на первый взгляд мир кажется черно-белым. На самом деле в нем существует множество оттенков, полутонов…

Я смотрела на него. Пыталась простить и чувствовала: не сумею. Если бы мама осталась жива — возможно, встретив случайно на улице этого человека! и прислушавшись внимательно к его словам, я бы с ним согласилась. Возможно, даже сумела бы простить, ведь столько лет прошло. А теперь я смотрела на неге и вспоминала, как мне снились его похороны…

— Я ведь тебя похоронила, папа, — сказала я вдруг, не дав ему возможности закончить начатую фразу, добавила еще: — Ты умер. Давным-давно…