Вепрь, стр. 39
Склеп
Кто-то пощекотал меня за ухом. Я открыл глаза и ничего не увидел. Зато сразу все вспомнил. То ли повторный удар вправил мне мозги, то ли стресс, вызванный перспективой мучительного конца, просветлил мое сознание, но факт остается фактом. Острая головная боль уже перешла в хроническую. Затхлый воздух, плававший у самых ноздрей, и руки, по-прежнему связанные за спиной, свидетельствовали о том, что Семен отчасти исполнил генеральское распоряжение, а от части — воздержался.
"Так и воюем. — Почему-то первым делом я напал на артиллерию. — Оттого и несем неисчислимые потери в живой силе, что все у нас через жопу. Каждый сукин сын норовит проявить инициативу. Мол, ему на месте виднее. С тремя классами образования, а туда же: разобьет на собственные квадраты линию фронта и давай лупить прямой наводкой по батальонам союзников. Мы, дескать, боги войны — что хотим, то и воротим".
Нелепая при моих плачевных обстоятельствах критика армейской дисциплины была, как я теперь полагаю, стихийным противоядием от паники. А к панике я был близок настолько, что попытался подошвами высадить заднюю стенку фамильного саркофага родственников Анастасии Андреевны, напрасно, как я полагал, дожидавшейся своего жениха на окраине проклятой деревни.
Кто-то, встревоженный моим резким выпадом, отчаянно пискнул у самого уха. "Крыса!" — догадался я с опозданием и заорал так, что бедный грызун забился в самый дальний угол, где и нашел скоро выход из гранитного мешка. В гробовой тишине я отчетливо слышал удаляющийся дробный топот маленьких лапок.
"Вот разгильдяй, — огорчился я, во всем узревавший худшую сторону. — Крышку неплотно задвинул, Значит, скорой смерти от удушья тоже не предвидится. Небось еще и гранату спер, душегубец".
Какую службу мне могла сослужить граната, я и сам не представлял.
"Хрен тебе, Паскевич, — позлорадствовал я в интересах борьбы с отчаянием. — Не дождешься ты моей скоропостижной погибели. Тоже нашел подрывника. Нет, я подохну медленно и с расстановкой. Не роняя чести егерского мундира". На мои глаза навернулись слезы. Еще минута, и я рыдал. Очень хотелось в Москву. Очень хотелось выпить с Гольденбергом и Папинако чего-нибудь сухого. Отчаянно хотелось расписать пулю. Да хоть бы до станции "Таганская" прокатиться в толпе читателей Мориса Дрюона, стимулирующего сдачу макулатуры. И с Бутыркой я давно не ругался на тему, чья очередь мыть полы.
— Дыши ровно, — проверил я акустику в саркофаге. — Твоему наследнику тоже не сладко приходится в утробе. Он с тобой почти в одном положении, а сопли не распускает. Хотя лет ему — всего ничего. Каких еще лет? Никаких лет. Даже скворцы не прилетали.
"Заговариваюсь, — мелькнуло в ушибленной моей голове. — Трогаюсь. Трогаюсь и двигаюсь. Надо экстренно думать о другом. — И я сосредоточился на другом. На Захарке сосредоточился. — Вероятно, бункер уже открыт, и пацана готовят к операции. Операции "Феникс". Так назвал Обрубков их предприятие. Что затеяли два наглых прожектера? Очередной безответственный прорыв глобального значения и таких же последствий? Скрещивание человека со свиньей? В чем смысл? Где-то я читал, что по совместимости тканей и некоторых органов свиньи весьма близки человеку. Даже как будто сердечные клапаны свиней пересаживают людям в критических случаях".
Перебрав в памяти все известные мне поверья, в каких фигурировали свиньи, я тотчас проследил пусть и предвзятое, но негативное к ним отношение мирового религиозного сообщества. Про мусульман и говорить нечего. У язычников Цирцея именно в этих парнокопытных обращала знакомых мужчин. Даже милосердный Христос, изгоняя бесов из бесноватых, вышедших из гробов, изгнал их не куда-либо, а в стадо свиней, после чего низвергнул последних без сожаления с крутизны в море.
"Стоп! — одернул я себя. — Конечная остановка "Скотный двор". Так мы далеко не уедем. Здесь — другое. Что для них всего актуальнее? Жизнь! Ее индивидуальная протяженность! Белявскому уже лет сто, не меньше. Сам Паскевич на порошках и на честном слове держится. Да и все полудохлые жители Кремля веруют в одну лишь неотложную медицинскую помощь. На что им еще уповать? На чудотворные мощи Серафима Саровского, которого, доживи он до "окаянных дней", первым бы к стенке поставили? Тогда и остальное понятно. Генералу с академиком любая индульгенция заранее выписана: "Хотите в тишине и уединении эксперименты ставить? Пожалуйста! Детки вам требуются? Кто-то расстроен? Полноте! Царь Ирод из суеверия всех младенцев пописал! А у нас тут заветы Ильича! Поле не пахано!" В таком разрезе Паскевич со своим зоотехником еще скромно себя ведут. Освенцим не просят, на бюджет "среднего машиностроения" не покушаются. Святые люди".
Изначально я недоумевал: с какой стати московские сыщики вообще за мной заехали? Тимофей, допустим, план дома знал не хуже. И еще не бралось у меня в толк — за каким дьяволом Обрубков сплел эту галиматью из японцев и адмирала. Не проще разве записку написать? Но, хоть я и не был горбат, могила меня исправила. Затем и заехали, чтобы егерь сообщил мне местонахождение Захара Алексеевича Реброва-Белявского. Запиской или устно — не суть. Важнее, что никому из местных он не доверился бы. Итак, Паскевич убил двух зайцев: выкинул Обрубкова из Пустырей и заставил рискнуть. За многие лета изучив характер майора Обрубкова, он ясно понимал, что Гаврила Степанович передоверит кому-либо мальчишку разве в самом безвыходном положении. Такое положение Паскевич и спланировал. Соответственно, егерь выбрал единственно возможную линию защиты. Письменную инструкцию у меня отобрали бы и вдумчиво бы прочли. В глупом же разговоре якобы ни о чем вполне могло проскочить. Не проскочило. Жаль.
Несмотря на тупое нытье в затылке, вскоре я задремал. Тоже защитная реакция. Но сон мой оказался короче спартанского митинга. С той поры я последнее желание приговоренного к смертной казни считаю его законным правом. Мое последнее желание было настолько нестерпимым, что я стал ерзать и сучить ногами. Так бы мне и скончаться в мокрых штанах, если б вдруг не зазвучали в склепе чьи-то приглушенные голоса.
— Товарищи! — возопил я что было мочи. — Пустите в сортир! Я отработаю!
— Здесь он! — пробасил надо мною враг мой Филя.
Мраморная крышка со стоном отъехала, и в лицо мне ударил яркий луч света.
— Ну, конечно. — В саркофаг заглянула Анастасия Андреевна. — "В сортир". Ничего другого я и не ожидала услышать. Филя, этому скандалисту в уборную надо. Развяжи ему руки.
— Да! — Я сел во гробе, как Лазарь. — Развяжите мне руки!
Мне и прежде думалось, что воскрешенный Лазарь вначале сел, а уж после встал.
Могучий Филька зачерпнул меня и осторожно вынес на Божий свет.
— Живой! — Настя прильнула к моей груди. — Знала, что живой!
Лесничий меж тем принялся, начав снизу, распутывать стальную проволоку на моих занемевших конечностях. В отместку за младшего брата Семен и клубного оркестра не пощадил. Связал он меня струнами, выдранными, надо полагать, из трофейного "Беккера".
— Руки у меня не как у всех! — торопил я Филю, переминаясь. — У меня сзади руки! Я потом всех выслушаю, но — не раньше! Где тут уборная?
— Болтун! — Настя счастливо рассмеялась.
Мне было не до смеха. В три прыжка на ватных ногах одолел я ступеньки склепа. До улицы было слишком далеко.
— Извини, что оскверняю! — крикнул я из часовни, свернув в ближайший угол. — Как вы меня нашли?!
— Шут! — радостно отозвалась Анастасия Андреевна. — Я ждала тебя до шести вечера у калитки! Я же видела, что машина уехала в нижние Пустыри! А на обратном пути она притормозила! И Гаврила Степанович сообщил мне, где ты! Ну, я и пошла вещи складывать!
— Не кричи. — Застегнувшись на ходу, я вернулся в склеп. — Так ты весь день у калитки простояла? Сумасшедшая! Ты о ребенке иногда беспокоишься или только о себе?