Вепрь, стр. 27

Вепрь замер как вкопанный. Оказалось, заряд крупной дроби угодил ему точно в рыло, и одна из дробин вышибла его последний глаз. Понял я это, лишь когда подкрался к нему вплотную, приняв все меры предосторожности, а именно — выставив перед собой порожнюю "вертикалку". Перезарядить ее я, конечно, не догадался. Морда секача кровоточила. Капли крови падали часто, словно вода из плохо завернутого крана.

Нет, он не стал вертеться вокруг оси, ослепленный болью, ужасом, непониманием произошедшего и вообще ослепленный в буквальном смысле. Он не помчался сломя голову куда глаза не глядят. Он замер на месте, словно огромное безобразное чучело в палеонтологическом музее. Он замер, как античный герой, пораженный взглядом Горгоны. Из упрямства он замер или был куда умнее, чем я себе представлял? "Как человек, — сказала Настя, — и человек, знающий себе цену". Скорее, вепрь понял, что проиграл. Что это — конец. Нечего больше суетиться. Он часто видел смерть на своем пути, он сам был смертью и потому, наверное, знал, что неизбежность следует принимать с достоинством. С гордо опущенной головой.

Я повесил ружье на плечо и побрел к развалинам вышки. Основание ее осталось почти не разрушенным. Прикладом я сбил висячий замок с петель на двери зернохранилища и нашарил в углу канистру. Бензин Гаврила Степанович держал в закромах на всякий случай. Вдруг партийные вельможи захотят на лоне природы развести костер, а дрова окажутся сырыми? Жалости я не испытывал. Я перелил содержимое канистры в мятое ведро, подошел к недвижному вепрю и окатил его бензином.

Спички у меня оказались Балабановской фабрики. "Берегите лес от пожара!" — такое напоминание было отпечатано на грязной этикетке. Детали отчего-то запоминаются лучше всего. Сложив ладони корабликом, я прикурил сигарету. Вепрь даже головы не повернул в мою сторону. Ко всему безучастный, он был похож на деревянного носорога, снятого с детской карусели.

— Ну что? — Я глубоко затянулся. — Будем подавать признаки жизни?

Откуда-то из самой его утробы со свистом вырвалось дыхание. Как будто он долго сдерживал его и теперь задышал часто и тяжело.

— Перед гибелью не надышишься, гад! — Я чиркнул сразу двумя спичками.

Его седая жесткая щетина вспыхнула, как факел. Запах паленого мяса ударил мне в ноздри, и я отвернулся. Вепрь-убийца, полтора века державший в страхе всю округу, так и не сойдя с места, выгорел почти до костей. Останки его дымились на почерневшем от сажи снегу.

"Пылающий кабан, — подумал я без особых эмоций. — Сальвадор Дали курит". Я не был садистом и не стал им. Просто я был опустошен. Просто я хотел быть уверен, что больше вепрь не вернется — ни зрячий, ни слепой.

Вытянув из ножен самурайский меч, я занес его над холкой испепеленного врага. Обугленное мясо осыпалось от сильного удара, и череп вепря скатился к моим калошам. Ритуалы иногда имеют свой скрытый смысл. Ритуалы надо соблюдать.

— Патроны остались? — таким вопросом встретил меня по возвращении Тимоха Ребров.

Он хозяйничал у нас на кухне, как на своей собственной. Точнее, уже закончил хозяйничать: картофельные очистки, завалившие обеденный стол, опрокинутая солонка, пустая бутыль из-под самогона и грязные следы от сапог на ковровой дорожке позволяли сделать вывод, что в доме Тимоха был один.

Бросив под вешалку мешок из-под зерна с черепом вепря внутри, я стал разоружаться.

— Ятаган тебе на что? — Тимоха, неравнодушный к оружию вообще, а к холодному в частности, сразу схватил японский меч за длинную ручку, вытянул его на треть из ножен и порезал палец.

— Бинт есть в аптечке? — Сунув палец в рот, он распахнул уцелевшей рукой буфетную дверцу.

Я сходил в гостиную за ватой. Наша с Настей постель оказалась аккуратно заправленной. Зеркало было убрано траурным платком.

— У меня патроны "пятерка", все отстрелял, — оказывая себе медицинскую помощь, поделился Тимофей. — На салют опаздываю. Нынче татарина с воинскими почестями хороним. Из нарезного жирно будет.

Я бросил ему на колени патронташ и стал умываться. Умывался я долго и тщательно.

— Рожа-то чего сажей испачкана? — Вытаскивая патроны, Тимоха упорно пытался втянуть меня в диалог.

— Картофель ел в мундире. — Вытерев лицо полотенцем, я сообразил, что молча от него не отделаться.

— Картошку чистить надо, — сделал мне замечание танкист. — Вечно вы, городские, с кожурой все рубаете. А еще мандарины вам привозят. Вы же тупые, как моя Гусеница. Ей говоришь: "Стоять!" — а она, зараза, копытами сучит. Хорошо, что не кованная.

Тимоха тут же начал расстегивать портки. Видимо, намереваясь ознакомить меня со своей производственной травмой.

— У нас во дворе все удобства, — заметил я устало.

— Кого? — не понял Тимоха. — Удобство нашел. На брюхе сплю вторую ночь.

— Ты патроны получил?

Испытывая неистребимое желание врезать Тимохе по шее, я смахнул картофельную кожуру со стола и мусорное ведро.

Теперь он понял. Они понимают, когда хотят.

— Не опаздывай! — Застегивая на ходу галифе, Тимофей устремился к выходу. — Никешу тоже нынче провожают в последний! Твои все там!

Часть вторая

ПОРОЗ

Погоcт

Мешок с глухим стуком упал на крышку Никешиного гроба, прежде чем Настя успела бросить на нее горсть мерзлой земли. Я пришел тихо и незаметно. Я прокрался на похороны, как вор. Я появился сзади, когда Филимон и сосед его, Чехов, уже опускали гроб в могилу на веревках.

Последнее земное пристанище деревенского дурачка было таким же непритязательным, как и он сам: без кистей, кумача с черными анархистскими бантами и обойными гвоздями, без венков с пластмассовой бакалеей и лент с надписью "Безвременно усопшему другу на вечную память". Тем более что он и не усоп. Его подло зарезали, словно кролика, по моей собственной наколке.

Рядом с могилой стояли Настя, прижимавшая к губам угол шерстяного платка и теребившая крестик на груди, Гаврила Степанович, обнимавший ее единственной рукой, однофамилец автора повести "Случай на охоте" и Филя, опиравшийся на ржавый лом, точно епископ на посох. Его мохнатая шапка валялась на грязном снегу рядом с холмиком глины, увенчанным штыковой лопатой. Видно, буйну голову Филя обнажил задолго до начала прощальной церемонии. Пришлось ему, видно, попотеть, взламывая окаменевшую почву.

— Что это? — Филимон вздрогнул, уставившись на мою бандероль, громыхнувшую о доски.

Гаврила Степанович лишь вопросительно посмотрел на меня.

— Венок. — Я не стал вдаваться в детали. — От коллектива Балабановской спичечной фабрики.

Настя все поняла. Она кинулась мне на шею и покрыла поцелуями мои небритые щеки. Она прижалась ко мне животом и зашлась таким счастливым смехом, что Чехов перекрестился. Подумал, надо полагать, что Анастасия Андреевна с горя двинулась умом.

— Ну, студент! — Обрубков криво усмехнулся, но глаза его потеплели. — Я бы с тобой в разведку не пошел. Пленных ты не берешь, я так полагаю.

— А я пошла бы! — с жаром вступилась за меня Настя. — Я бы и в контрразведку с ним пошла бы!

— Помяни черта, он и тут. — Гаврила Степанович нахмурился.

К подножию холма подкатил грузовик с бортами, обтянутыми крепом. Натужно урча двигателем, он пополз вверх по склону и заглох где-то уже на полпути. Из кузова посыпалась похоронная команда: братья — танкисты, Пугашкин с фотографом, уважавшим поминки, и даже судебный эксперт Евдокия Васильевна, близко знавшая покойного после смерти. По ее боевому и задорному виду можно было предположить, что Семен Ребров снова пообещал натопить баню. Последним с подножки грузовика соскочил Паскевич. Он был в шинели с синими петлицами и капитанскими погонами на плечах, брюках, заправленных в боты, и касторовой шляпе с оврагом посреди тульи.

— Странная форма, — заметил Чехов, наблюдая за разгрузкой.