Парнас дыбом, стр. 17
Александр Твардовский
I
В июле началась жара,
Что хоть Египту впору,
И солнце с самого утра
Ползет упорно в гору
И хоть известно: летний день —
За зимнюю неделю,
Но тут взяла такая лень,
Что дышишь еле-еле.
«Пойду, — подумал Веверлей,
Пусть плавать не умею,
Но даст мне пару пузырей
С собою Доротея».
Взял пузыри и был таков
Она ж по доле женской
Трудись в дому до петухов,
Как водится спокон веков
В губернии Смоленской.
Коси, коса, пока роса,
Роса долой, и мы домой.
II
Течет там речка Лучеса,
И в речке той есть заводь.
Там не купанье — чудеса,
Умей лишь только плавать.
У Веверлея сперло дух —
Скорей, скорей купаться!
И сразу в колокол он бух,
Не поглядевши в святцы.
И сделал сгоряча прыжок
Он в заводь с головою,
Но голова тяжеле ног,
Назад он вынырнуть не мог,
Остался под водою.
Так, так... Семь бед — один ответ,
Как говорил мой старый дед.
Не мог он выбраться назад,
Лишь ноги над водой торчат.
III
И вскорости про ту беду
Узнала Доротея.
Деревья бросила в саду,
На кухне бросила еду,
К реке бежит скорее.
И видит что-то на реке,
Не чурку и не бочку,
А... Карандаш дрожит в руке,
Поставлю лучше точку.
Ведь что написано пером,
Карандашом хотя бы,
Не вырубишь и топором,
И будут плакать бабы.
И Доротеин горький крик
Пронзает сердце, душу:
«Куда исчез, куда ты сник,
Мой милый Веверлюша!
Зачем же я тебя ждала,
Мой плаватель, мой смелый!
Зачем...» Но тут же умерла,
Точней — окаменела.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С тех пор прошло немало лет,
И стала жизнь светлее,
Но все торчит ее скелет
И ноги Веверлея.
Владимир Луговской
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ
...На горизонте,
Где, как меня учили в раннем детстве,
Косматый дед в мохнатой волчьей шубе
(Куда любил я зарываться носом,
Вдыхая запах рыси и енота
И всякого еще пушного зверя)
И бабушка в ротонде лисьей круглой,
Так вот — где небо сходится с землею,
Есть озеро, вернее, пруд глубокий.
На дне его ключи взрывают воду.
Там золотисто пахнет светлой рыбой
(Не жареной, заметьте, а живою).
Туда в горячий августовский полдень
Шел Веверлей купаться. Не умел он
Ни брассом плавать, не умел и кролем,
И даже, извините, по-собачьи.
Дает ему с собою Доротея,
Жена его, два пузыря в подмогу,
Два пузыря надежных, тонкостенных
И голубых и выпуклых, как небо,
Снаружи выпуклых, а изнутри — напротив.
Он лег на бережок и, глядя в небо,
Задумался над мировым порядком...
Как много облаков, как мало счастья;
Но, поменяв их, вряд ли стало б лучше;
Ведь мало облаков — дождей не будет,
А будет засуха, неурожай, несчастье.
Но эти мысли тоже не бесплодны,
И в них, конечно, бьется пульс эпохи
И отразилась середина века...
— Но я расфилософствовался что-то,
Пора и в воду! — И нырнул он в воду,
Забыв о том, что не умеет плавать.
Что тяжелее? Голова иль ноги?
Он не успел как следует обдумать
Вопроса этого. Затянут был водою,
И голова осталась там навеки,
А над водою две ноги нависли
Немым сорокаградусным укором.
Дошли до Доротеи эти вести,
И безупречным физкультурным бегом
Она на пруд помчалась, побивая
Свои же предыдущие рекорды,
И бег ее сопровождало небо,
Не синее, а серое, как доски,
Те аспидные доски, на которых
Скрипучим грифелем я выводил когда-то
Фиту, и с точкой, ижицу и яти.
Вот пруд, вот небо. И на фоне неба,
Как циркуль перевернутый, те ноги,
Которые шагали и ходили
Куда, когда, как долго, до каких пор,
Самой своей природой отвечая
На все вопросы разных обстоятельств...
Теперь уже не будет обстоятельств,
Теперь еще не будет дополнений,
Теперь не будет, ничего не будет...
И Доротея тут окаменела.
Прошли года. Иным стал пульс эпохи,
Давно уж нет ни ижицы, ни яти,
И пруд заглох, и заросли аллеи,
Но все торчит там пара ног и остов
Единственной и бедной Доротеи.
Задумавшись над многогранным миром,
События осмысливая эти,
Я повторяю вслед за В. Шекспиром:
«Нет повести печальнее на свете».