Ради Елены, стр. 95

— Что, я…

Миссис Густафсон прижала к груди руку, где-то в районе сердца.

— И это после всего, что я сделала.

— Именно, — ответила Барбара.

Под брюки забирался холод, и Барбара зябко поежилась на ступеньке у черного входа, пытаясь забыть представшее ее глазам зрелище. Барбара искупала мать, жалость пронзила ее, когда она увидела ее дряблое тело. Потом Барбара уложила мать в кровать, подоткнула одеяло и выключила свет. За все это время мать не сказала ни слова. Она походила скорее на мертвую, чем на живую.

Иногда правильные решения совпадают с объективной необходимостью, говорил Линли. И в этом есть доля истины. Барбара с самого начала знала, как нужно правильно поступить, как наилучшим образом позаботиться о матери. Барбара всего лишь боялась прослыть черствой и равнодушной дочерью в мире — мире, который, как она уже успела убедиться, сам равнодушен и черств, поэтому и барахталась в своем страхе в ожидании подсказки, указания, разрешения, которые ей все равно бы никто не дал. И решение это подспудно бродило в ней. Она только никак не могла понять, что жило оно рядом с боязнью, что ее осудят.

Барбара с трудом поднялась со ступеньки и пошла на кухню. Здесь стоял запах заплесневелого сыра. Надо помыть посуду и пол, здесь несложно найти занятие, отвлечься и хотя бы час не думать о том, что сделать необходимо. С марта месяца, с тех пор, как умер отец, она старается об этом не думать. И этому пора положить конец. Барбара подошла к телефону.

Странно, что она не забыла номер. Наверное, с самого начала знала, что он еще понадобится.

На другом конце провода раздалось четыре длинных гудка. Послышался приятный голос:

— Миссис Фло слушает. Хоторн-Лодж.

— Это Барбара Хейверс, — вздохнула Барбара. — В понедельник вечером вы видели мою маму, помните?

Глава 24

В Сент-Стивенз-Колледж Линли и Хейверс приехали в половине двенадцатого. С самого утра они приводили в порядок свои отчеты, встретились с суперинтендантом Шиханом и обсудили обвинения, которые можно предъявить Энтони Уиверу. Линли знал, что обвинить Уивера в покушении на убийство едва ли удастся. Если рассматривать дело с чисто юридической точки зрения, Уивер — изначально пострадавший. Никакие близкие отношения, клятвы и прочие любовные коллизии, послужившие причиной убийства Елены Уивер, не имели в глазах правосудия ничего противозаконного, пока Сара Гордон не убила девушку.

Защита будет утверждать, что Уивером руководило горе. Предусмотрительно отказавшись от самозащиты и избегнув перекрестного допроса, сам Уивер будет казаться публике любящим отцом, преданным мужем, блестящим историком, преподавателем Кембриджа. Если в суде узнают об отношениях Уивера с Сарой Гордон, то легко закроют глаза на эти сплетни, ведь такая чувственная, артистичная натура, как доктор Уивер, в минуту слабости или в период супружеской отчужденности всего лишь поддалась искушению, оказавшемуся фатальным. Перед судом предстанет человек, который приложил максимум усилий и сделал все возможное, чтобы положить конец этой интрижке, осознав, как далеко она зашла и какую боль испытывает преданная и страдающая жена.

Но она этого так не оставила, будет продолжать защита. Она помешалась на желании отомстить за то, что ее бросили. Она убила его дочь. Она выследила, как девушка с мачехой бегают по утрам, запомнила одежду мачехи, устроила так, чтобы Елена отправилась на пробежку одна, поджидала ее, спрятавшись, ударила Елену по лицу и убила. После этого она отправилась в кабинет к доктору Уиверу и оставила открытку с признанием в содеянном. Что еще оставалось делать доктору Уиверу? Как на его месте поступил бы мужчина, обезумевший от одного взгляда на тело своего ребенка?

Вот так с Энтони Уивера все внимание переключится на преступление, против него совершенное. Что же увидят присяжные в преступлении Энтони Уивера против Сары Гордон? Это была всего лишь картина. И нет никакой надежды, что они поймут, как Энтони Уивер, полоснув ножом по куску холста, изуродовал единственную в своем роде человеческую душу.

…Перестаешь верить в то, что акт творчества выше любой оценки произведения искусства, творчество умирает,. Это случилось и со мной.

Вряд ли присяжные способны это понять, если никогда не испытывали потребности творить. Гораздо проще поглумиться над этой женщиной, чем попытаться понять объем ее потери.

Сара Гордон учила злу, заявит защита, она была наказана и сполна получила по заслугам.

Здесь не поспоришь. Линли вспомнил, как уже поздно ночью, когда по улицам грохотали повозки молочников, Сару Гордон перевезли в палату с операционного стола, на котором она провела пять часов. Рядом с ее палатой стоял констебль, чтобы вдруг заключенная под стражу убийца не попыталась сбежать. Сара Гордон казалась в кровати такой маленькой, что больничные одеяла лежали на ней почти плоско. Она была вся в бинтах, накачанная снотворным, губы были голубыми по краям, а вся кожа сине-белая. Сара все еще жива, дышит и пока не представляет, какая потеря еще ждет ее.

Нам удалось спасти руку, объявил им хирург, но сможет ли она пользоваться ею, затрудняюсь сказать.

У постели Сары Гордон Линли размышлял об обратной стороне правосудия. В нашем обществе закон требует правосудия, но обычный человек все равно стремится отомстить за себя. Если потворствовать людям в их жажде мести, то это приведет к сплошному насилию. За стенами зала суда нельзя по-настоящему свести счеты, когда изначально пострадал невинный человек. Любая попытка сделать это повлечет за собой еще больше горя, боли и раскаяния.

Закона кровной мести не существует. И человек не может сам назначать обидчику кару.

Оставив машину на Гаррет-Хостел-лейн и отправившись с Хейверс за вещами в свою комнатку в Айви-корте, Линли размышлял об этой удобной философии, которая так хорошо сочеталась с видом больничной палаты на рассвете. Возле церкви Сент-Стивенз стоял катафалк. Спереди и сзади около пятнадцати машин выстроились в ряд.

— Она вам что-нибудь сказала? — спросила Хейверс. — Хоть что-нибудь?

— «Она думала — это ее собака. Елена любила животных».

— И только?

— Да.

— И никаких сожалений? Никаких угрызений совести?

— Нет, — ответил Линли, — похоже, что ни того ни другого она не чувствовала.

— Но, сэр, на что она надеялась? Что, убив Елену Уивер, сможет опять писать? Что убийство снова откроет ей способность творить?

— Мне кажется, ей верилось, что если бы она причинила Уиверу такие же страдания, какие испытывала сама, то смогла бы жить дальше.

— Если честно, не вижу здесь логики.

— Согласен, сержант. Но где вы видели логику в отношениях между людьми?

Они обогнули кладбище. Хейверс, прищурившись, посмотрела на башню Норман возле церкви. Ее шиферная крыша всего на пару тонов была светлее хмурого полуденного неба. В такие дни только мертвых отпевать.

— Вы оказались правы насчет нее с самого начала, — сказала Хейверс, — отличная работа, господин полицейский.

— Не надо комплиментов. Вы тоже оказались правы.

— Права? Это как?

— С самого начала она напоминала мне Хелен.

На сборы вещей и упаковку чемодана ему потребовалось не больше пяти минут. Хейверс стояла возле окна, смотрела вниз на Айви-корт, пока Линли проверял шкафы и складывал бритвенный набор. Впервые за долгие месяцы она казалась умиротворенной. От нее веяло спокойствием и облегчением, как бывает, когда дело наконец бывает закончено.

Кидая в чемодан последнюю пару носков, Линли спросил небрежно:

— Вы отвезли маму в Гринфорд?

— Да. Сегодня утром.

— И?..

Хейверс ковыряла на подоконнике отставшую краску.

— И теперь мне нужно свыкнуться с этой мыслью. Оставить все в прошлом. И жить одной.

— Всем людям когда-нибудь хочется одиночества.

Она уже собралась что-то сказать, но Линли поспешил добавить:

— Да, Барбара, знаю. Как человек вы намного лучше меня. Я бы на вашем месте не выдержал.