Прах к праху, стр. 1

Элизабет Джордж

Прах к праху

Предисловие автора

В Англии «Урной с прахом» называют кубок, присуждаемый за победу в ежегодных общенациональных соревнованиях по крикету между Англией и Австралией.

Название это ведет свое начало от следующего исторического эпизода:

Когда в августе 1882 года национальная сборная Австралии победила национальную сборную Англии в ежегодных соревнованиях, это стало первым поражением Англии на ее территории за всю историю крикета. «Спортинг таймс» откликнулась на проигрыш насмешливым некрологом, в котором газета объявила, что английский крикет «почил на стадионе „Овал“ 29 августа 1882 года». В примечании к некрологу говорилось, что «тело будет кремировано, а прах перевезен в Австралию».

После этого рокового матча английская сборная отбыла в Австралию на новую серию матчей. Поездка возглавляемой Айво Блаем команды была объявлена паломничеством во имя возвращения Праха. После вторичной победы австралийцев группа жительниц Мельбурна сожгла одну из перекладин крикетной калитки (калитку с двумя перекладинами защищает от боулера – игрока, бросающего мяч по калитке, бэтсмен – игрок, отбивающий мяч) и вручила ее прах Блаю. Сегодня этот пепел хранится в Лондоне, на крикетном стадионе «Лордз» – Мекке английского крикета.

Хотя теперь в ежегодных соревнованиях между Англией и Австралией приз больше не вручают, когда бы ни встречались две эти команды для проведения своих пяти матчей, сражаются они за «Урну с прахом».

Оливия

Крис вывел собак на пробежку вдоль канала. Я пока вижу их, потому что они не добрались еще до Уорик-авеню-бридж. Бинз хромает справа, то и дело рискуя свалиться в воду. Тост трусит слева. Через каждые десять шагов Тост забывает, что у него всего три лапы, и пытается опираться на культю.

Крис сказал, что скоро вернется, поскольку знает мое отношение к тому, что я пишу. Но Крису нравится это физическое упражнение, и едва он оказывается на улице, как солнце и ветерок заставляют его забыть обо всем. Кончается тем, что он бежит до зоопарка. Я стараюсь не злиться на него из-за этого. Крис нужен мне сейчас как никогда, поэтому я скажу себе: «Он делает это не нарочно», и постараюсь в это поверить.

Когда я работала в зоопарке, иногда эта троица заявлялась ко мне в середине дня, и мы с Крисом пили кофе в закусочной, а если была хорошая погода, то снаружи, сидя на скамейке, откуда открывался вид на фасад здания по Камберленд-террас. Мы разглядывали статуи на фронтоне и сочиняли про них разные истории. Одну фигуру Крис называл Сэром Толстая Задница, тем самым, которому взрывом повредило зад в битве при Ватерлоо. Другую я величала Дамой Простофилей, она застыла в позе бесхитростного изумления, но на самом деле была Алым Первоцветом в женском обличье. А кого-то в тоге – Макусом Сиктусом, потерявшим мужество и завтрак во время мартовских ид. Потом мы, хихикая над своими идиотскими выдумками, наблюдали, как собаки играют в охоту на птиц и туристов.

Готова поспорить, вы не представляете меня такой, ведь правда? – сочиняю глупые истории, сижу, уткнувшись подбородком в колени, с чашкой кофе, а рядом со мной на скамейке Крис Фарадей. И я даже не в черном, как теперь, а в брюках цвета хаки и оливковой блузке, нашей зоопарковской униформе.

Мне казалось, тогда я знала, кем была. Я с собой разобралась. Лет десять назад я решила, что внешность роли не играет, и если людям не нравится моя стрижка, если их шокирует чернильный цвет волос у корней, если кольцо в носу действует им на нервы, а вид сережек-гвоздиков, торчащих в ушах, словно средневековые пики, вызывает несварение желудка, ну и черт с ними. Они не умеют заглянуть вглубь. Не хотят увидеть меня настоящую.

Так все же, кто я? Что я? Восемь дней назад я могла ответить на это, потому что тогда знала. У меня была философия, ловко слепленная из убеждений Криса. Я соединила ее с тем, что почерпнула у своих однокурсников за два года пребывания в университете, и хорошенечко перемешала с тем, что узнала за те пять лет, когда выбиралась из-под несвежих, липких простыней с головой, раскалывающейся от боли, поганым вкусом во рту и не помня ни того, что было ночью, ни как зовут парня, который храпит рядом. Я знала женщину, которая через все это прошла. Она была злой. Жесткой. Непрощающей.

Я все еще такая же, и не без причины. Но во мне появилось и что-то новое. Я не могу это определить. Но ощущаю каждый раз, когда беру газету, читаю статьи и знаю, что впереди маячит суд.

Поначалу я говорила себе, что меня уже тошнит от заголовков. Что я устала читать про это проклятое убийство. Мне надоели лица участников, пялившиеся на меня со страниц «Дейли мейл» и «Ивнинг стандард». Мне казалось, я смогу избежать этой мерзости, читая только «Тайме», потому что в одном я точно могла рассчитывать на «Тайме» – на ее приверженность фактам и решительный отказ смаковать слухи. Но даже «Тайме» подхватила эту историю, и я поняла, что деться от нее мне больше некуда. Слова «кому какое дело» больше не помогают. Потому что дело есть мне, и я это знаю. Крис тоже это знает, и именно по этой причине он вывел собак иа прогулку и дал мне время побыть одной.

– Знаешь, Ливи, сегодня мы, наверное, побегаем подольше, – сказал он и надел спортивный костюм. Обнял меня в своей несексуальной манере – сбоку, почти не прикасаясь телом, – и отбыл. Я сижу на палубе баржи, на коленях у меня желтый разлинованный блокнот, в кармане – пачка «Мальборо», у ног – жестянка с карандашами. Карандаши заточены очень остро. Перед уходом Крис об этом позаботился.

Я смотрю на остров Браунинга за заводью, где ивы окунают ветки в воду у крохотного причала. Листья на деревьях наконец-то распустились, что означает близость лета. Лето всегда было временем забвения, когда солнце выжигало все проблемы. Поэтому я говорю себе, что, если продержусь еще несколько недель и дождусь лета, все окажется в прошлом. Мне не придется об этом думать. Что-то предпринимать. Я говорю себе, что это не моя проблема. Но это не совсем так, и я об этом знаю.

Когда я устаю шарахаться от газет, то начинаю их изучение с фотографий. В основном я рассматриваю его. Я вижу, как он держит голову, и понимаю: ему кажется, что он удалился туда, где никто не сможет его обидеть.

Я понимаю. Одно время и я думала, что наконец-то попала в такое место. Но правда состоит в том, что как только вы начинаете в кого-то верить, как только вы позволяете чьей-то прирожденной доброте (а она действительно существует, эта истинная доброта, которой одарены некоторые люди) прикоснуться к вам – все кончено. Рушатся не только стены, раскалываются доспехи. И вы истекаете кровью, как спелый фрукт соком, кожура надрезана ножом, и мякоть обнажена для поглощения. Он еще этого не знает. Но со временем узнает.

Поэтому я пишу, видимо, из-за него. И потому еще, что знаю – за эту безотрадную путаницу жизней и любовей несу ответственность только я.

Вообще-то история начинается с моего отца и того, что я стала причиной его смерти. Это оказалось не первым моим преступлением, как вы увидите, но именно его не смогла простить моя мать. И поскольку она не смогла простить мне убийство отца, наши жизни пошли наперекосяк. И пострадали люди.

Непростое дело – писать о матери. Вероятно, это все равно что бросаться грязью – существует огромная возможность запачкаться самой. Но у матери есть одна черта, которую вы должны принять во внимание, если собираетесь это читать: она любит соблюдать приличия. Поэтому, если придется, она, без сомнения, достаточно деликатно объяснит, что мы с ней рассорились лет десять назад из-за моей «прискорбной связи» с музыкантом средних лет по имени Ричи Брюстер, но она никогда не скажет всего. Она не захочет, чтобы вы знали: какое-то время я была «другой женщиной» женатого мужчины, он обманул меня и сбежал, потом вернулся и наградил меня триппером, и в конце концов я оказалась в Эрлс-Корте, где обслуживала страждущих в машинах (пятнадцать фунтов за сеанс), когда мне до зарезу нужен был кокаин и я не могла тратить время на то, чтобы отвести клиента к себе. Мать никогда вам об этом не скажет. Она умолчит об этих подробностях, убедив себя, что защищает меня. Но правда в том, что мать всегда скрывала факты, чтобы защитить себя.