Совесть негодяев, стр. 29
– Подождите, – сказал вдруг Чижов, – еще Перцов был. Он в этот момент тоже сидел в вашем кабинете. И Комаров его попросил взять ручку.
– В общем, кто-то мог быть связан с преступниками. Так получается? – подвел итоги Пахомов.
– Не знаю.
– А я знаю. Это позор. Слушай, Женя, давай начистоту. Я ведь про тебя тоже многое слышал. Говорят, когда ты работал у Морозова, даже с мафией был связан. Действительно что-то было?
– Да нет. Нам нужно было получить какую-то информацию, и мы поехали к одному крупному главе мафии. Мы ему рассказали свою информацию, а он нам дал свою. Вот и все, – развел руками Чижов, – хотя нет. Вспомнил. Со мной был Михеев. Может, помните, он раньше работал там начальником уголовного розыска.
– Конечно, помню. Блестящий специалист был. Жалко, он на пенсию ушел. Так ты с ним был?
– Да. И больше ничего не было.
– Понимаешь, в чем дело, – Пахомов снова встал из-за стола и, сделав несколько шагов, сел рядом с Чижовым. Он невольно даже понизил голос: – Не нравится мне все это. Очень не нравится. Ты сегодня обедал?
– Нет еще.
– Пойдем в столовую.
Когда они вышли в коридор, Пахомов негромко сказал:
– Ты понимаешь, в чем дело. Вот какой интересный расклад получается. Наши следователи «важняки», и вообще наша прокуратура сейчас ведет полтора десятка очень важных и нашумевших дел. Некоторые расследования тянутся иногда по два-три года, и никаких результатов. Так вот, я специально интересовался. За последние два с половиной года прокуратура, милиция и контрразведка сообща не смогли раскрыть ни одного из этих дел. Понимаешь, что получается – стопроцентная нераскрываемость громких убийств. Такого результата нет нигде в мире. Его просто не может быть.
Чижов ошеломленно молчал.
– Ты же следователь, должен понимать, что это значит. Даже теоретически не бывает стопроцентной нераскрываемости.
– Думаете, замешаны и наши? – понял Чижов.
– Обязательно. И на самом высоком уровне. Иначе мы никогда бы не смогли «добиться» такого результата. Даже если захочешь, не получится. А тут столько убийств и ни одного раскрытого.
Они спустились по лестнице.
– Я подумаю над вашими словами, Павел Алексеевич, – задумчиво выговорил Чижов.
– Но список этого дома на Фрунзенской набережной все равно составь. Знаешь, что ты можешь сделать? Возьми с собой туда Тимура.
– Зачем? Он же сидел в автомобиле и не знает, в какую именно квартиру они поднимались.
– Они наверняка поднимались на лифте. Поставь следственный эксперимент. Пусть кто-нибудь из наших поднимется на последний этаж и на второй. А потом вернется к машине. Ведь этот Пеньков наверняка, проводив Анисова, вернулся в машину и стал его ждать. Он же не сидел с ним в квартире. А ты таким образом сумеешь узнать, куда они поднимались. Наверх или вниз. Все это условно, конечно. Лифт мог задержаться. Но все-таки приблизительное время Тимур вам сможет указать.
– Я понял, Павел Алексеевич. Обязательно возьму его завтра с утра.
– И о нашем разговоре никому ни слова.
– Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь, – вдруг вздохнул Пахомов, – если все, что я сказал, верно, то почему тогда за расследование убийства Караухина назначена такая награда в миллион долларов? Значит, у нас что-то не сходится, Женя, и это меня сильно беспокоит. Может, и я чего-то не понимаю в этом кроссворде.
Глава 16
В любой тюрьме сидеть неприятно. Но еще более неприятно сидеть в тюрьме, где вообще нет иных правил, кроме правил, установленных совместно тюремной администрацией и заключенными и базирующихся лишь на экономическом интересе обеих сторон. Он сидел в тюрьмах Европы и Латинской Америки, Азии и Африки. Международный аферист Александр Ионидис, записанный под именем Константина Пападопулоса, сидел на этот раз в следственном изоляторе Министерства национальной безопасности Азербайджана.
Сидеть было скучно. Следствие по его делу длилось уже несколько месяцев. Следователь, который начинал его дело, давно перешел на другую работу. Новый следователь вел дело без особого энтузиазма, просто оформляя необходимые в таких случаях документы. Правда, Пападопулоса просили выдать французы и турки, но на оформление всех формальностей нужны были специалисты в области международного права, а таковых в республике было очень мало, и почти все работали в других ведомствах. Поэтому даже оформление выдачи Пападопулоса затянулось, и ему пришлось находиться в этой тюрьме уже шестой месяц.
Строго говоря, это было здание бывшего КГБ, построенное в начале восьмидесятых и полностью готовое к плодотворной работе на «благо общества». Это было одно из самых красивых и самых монументальных строений города, сооруженных за последние полвека. Конечно, если не считать различных дворцов и административных зданий, воздвигнутых для партийных чиновников. Но это было святое. Партия была выше КГБ, и наследники Дзержинского это хорошо понимали.
Казалось, столь монументальному зданию, сооружаемому на долгие годы, со своей автономной тюрьмой, столовой, всеми необходимыми службами, суждена долгая жизнь. Но грянула перестройка. Из символа несокрушимости режима оно превратилось в символ позора и разочарования. В него все-таки переселилась местная служба безопасности, но подобающего лоска и величия в здании уже не было. Оно стало просто административным зданием службы безопасности.
Но зато остались «кадры». Проверенные люди, которые всегда были при деле. При всех режимах и при всех властях. Там, наверху, менялись первые секретари, свергали президентов, убирали премьер-министров. А здесь был свой, четко отлаженный и хорошо функционирующий механизм тюремного порядка. Надзиратели знали, кому и сколько. Заключенные, в свою очередь, тоже неплохо знали – кому и сколько. Все были довольны, и жизнь внизу, в тюремном изоляторе, протекала куда более спокойно, чем жизнь наверху.
Даже проверки, которые случались примерно раз в год с приходом каждого нового начальника службы безопасности, не очень беспокоили старых надзирателей и служащих тюрьмы. Они знали диалектику жизни лучше суетившихся наверху людей. Через год важного начальника службы безопасности с позором снимали, а его место занимал новый. Некоторых даже отпускали вниз, как раз туда, куда они обычно ходили на проверку. Все было естественно. Забиравшийся выше всех обычно и падал сильнее всех.
В камере рядом с Пападопулосом-Ионидисом сидели еще двое. Заместитель министра обороны, принимавший участие в одном из очередных переворотов, столь часто случавшихся в последние годы в Баку. И крупный промышленник, поддержавший своими деньгами уже другой переворот и тоже оказавшийся в этой камере. Вместе с греком они составляли довольно сплоченную компанию, и Пападопулосу не приходилось жаловаться на плохое питание или невнимание надзирателей. Питание осужденным привозили только из дому, а сигареты и шоколад у них никогда не переводились. Пападопулос с удовольствием пользовался дарами своих сокамерников. Причем пользовался не даром.
Изготовив по известной ему технологии из рубашки неплохие карты, он научил играть своих соседей по камере во все игры, принятые на далеком Западе. И соответственно выигрывал у них крупные суммы денег, которые, в свою очередь, приносили для обоих заключенных сами надзиратели, оставляя себе проценты за услуги. Все было четко расписано, и за полученные деньги можно было купить все, что угодно.
При желании можно было заказать в камеру и женщину. Правда, за отдельную и очень большую плату. Нужно было просто сказать дежурному офицеру, что пришедшая на свидание с заключенным – сестра или жена несчастного узника, жаждущая увидеть близкого человека. Дежурный офицер, конечно, тоже получавший соответствующую плату, закрывал глаза на ежемесячно меняющихся жен или сестер. Это было просто не его дело.
Сидеть, в общем, было весело. Но скучно. И, кроме того, Пападопулос-Ионидис подсознательно помнил, что через весьма короткое время его выдадут французам или, что совсем плохо и гораздо более реально, туркам, и тогда ему не придется больше питаться шоколадом и пить сырые яйца на завтрак. И сознание этого отравляло ему существование в следственном изоляторе Баку, заставляя лихорадочно искать выход.