Тяпкин и Лёша, стр. 8

– Ну, где ты ходишь? – добродушно спросил дед и опять сказал: – А-ах! Давай я тебе чаю налью.

– Не хочу я твоего чаю! – сказал сердито Тяпкин и посмотрел с завистью на Лёшу.

– Ну тогда возьми себе конфетку на столе, – согласился дед и снова налил себе полный стакан чаю.

– Ты постуди, – посоветовал Лёша, – постуди, и он остынет.

– Зачем? – удивился дед. – Я люблю горячий чай.

– А тебе больно, когда ты пьешь?

– Нет. С чего ты взял?

– А ты плачешь.

– Это он не плачет, – объяснил Тяпкин. – Это ему вкусно…

– А я твоего козленка нюхал, – сказал он погодя. – Противный такой, бодаться хотел…

– Вырос уже, – равнодушно сказал Лёша. – Большие, они всегда бодаются. Дедуш, давай читать, – заторопил он деда.

Дед, отставив в сторону свой любимый чай, разложил снова перед Лёшей книжку и стал его спрашивать, где какая буква. А Лёшка отвечал всё правильно, и дед радовался. Потом Лёша прочитал одну подпись под картинкой, потом другую, и дед, очень довольный, сказал Тяпкину:

– Видишь, как мальчик старается? Если бы ты так старалась, давно бы научилась читать и матери не мешала.

– Я и не хочу стараться.

– Не можешь, потому и не хочешь. Книжки – это целый мир. Без книжек будешь дура дурой, на кухне с кастрюльками. – Как всегда, дед забывал, что его собеседнице три года и два с половиной месяца. Спорил он с ней на равных и на равных обижался на Тяпкина, а мне приходилось их мирить.

Чай сбежал на керосинку, дед пошел, снова заварил, долил остатки воды из ведра в чайник и сказал Тяпкину:

– Ладно, пойдем за водой.

По-моему, это было любимое занятие деда – ходить за водой. «Я сегодня восемь раз за водой ходил!» – говорил он мне, когда я спрашивала его, отчего он так устал. «Зачем же именно восемь раз?» – «Ты. знаешь, я без чаю не могу!» – «Но тебе с твоим сердцем вредно выпивать за день восемь ведер чаю», – ехидно говорила я, и дед, поняв, что он попал впросак, оправдывался: «Ну, посуду мыли… Ты знаешь, я не могу без воды».

Просто у него чайник за чайником выкипал на керосинке, и если я утром наливала керосинку полную, то вечером находила её совершенно пустой.

– Пошли, – обрадовался Тяпкин и взял свое маленькое ведерко.

Колодец был на той стороне оврага, за линией железной дороги, шли они до него довольно долго, гремели ведрами. Тяпкин тоже весело грохал своим ведерком, а Лёша прыгал впереди.

Наконец они дошли до колодца, а Лёша вдруг сказал:

– Дедуш, а я могу написать «Лёша».

И написал на песке своей широкой ладошкой: «Лёша». Дедушка похвалил его, назидательно взглянув на Тяпкина. Тяпкин засопел ревниво, а когда Лёша залез на сруб колодца и нагнулся, чтобы посмотреть в воду – он очень любил смотреть в воду и не боялся ее, не то что старички, которые опасались, что сгниют, – Тяпкин тихонько толкнул Лёшу в спину, и тот упал в колодец.

Тяпкин испугался и заревел. Дед тоже испугался и долго вычерпывал лешонка из колодца. Тот плавал сверху, но дед никак не мог его подцепить ведром, потом достал, посадил на солнышко греться: Лёша очень замерз.

Дед сказал Тяпкину:

– Дрянь ты все-таки девочка! – Это у него было самое сильное ругательство.

Тяпкин огорчился и пошел домой один, с пустым ведерком. Шел и ревел. И через линию переходил, не смотрел на поезд – пусть его нарочно задавит, но поезда тут ходили очень редко.

Хорошо, что я вернулась вечером, не стала ночевать в городе. Дед читал в комнате, Лёши не было, а Тяпкин сидел на крылечке в одном платье, весь замерзший и всё ещё ревел. Он весь распух от слез.

Не стала я разбираться, кто прав, кто виноват, сходила за молоком, напоила насильно Тяпкина и уложила спать, побежала покормить старичков, но старички либо не дождались, либо вовсе сегодня не приходили. Вот тебе и съездила за продуктами!.. Мисочку с молоком я, однако, оставила в лесу, утром она была сухой.

7

Дед ушел утром совсем рано, даже не попрощавшись с нами. По правде говоря, хотя мне было очень неприятно, что всё так получилось, но при чем тут я? И к тому же дед в таких ситуациях каждый раз забывал, что Тяпкин ещё совсем маленький. Часто и я забывала об этом, спрашивала с него, как со взрослого.

Тяпкин проснулся, но долго лежал, притворяясь, что ещё спит, потом я сказала ему:

– Вставай, вставай, я уже завтрак приготовила, всё равно не спишь!

Он мрачно встал, натянул пижаму, умылся и сел завтракать, положив подбородок на край стола, чтобы не видеть никого. Я думаю, он не знал, здесь дед ещё или уехал, и боялся, что тот опять начнет его ругать. Съел все, что я ему положила, выпил чашку молока и ушел в сад. Не остался на крыльце, как обычно, а пошел в уголок сада, примостился на пенечке, положив ладони на колени, и сидел так, смирный и подавленный. Мне было видно его из окна, когда я отрывала глаза от работы.

Я нарочно не говорила с ним про Лёшу, ждала, пока он сам заговорит. И потом, на свежую голову мне всегда казалось, что никакого Лёши нет и не было.

Посидев, Тяпкин начал расхаживать по саду, заложив руки за спину.

Варвара Георгиевна, поднимавшаяся по тропке с ведрами, спросила, почему он такой мрачный. Тяпкин сначала не отвечал, потом сказал:

– Потому что у меня плохое настроение. И никого об этом не спрашивают!

Я сделала вид, что не слышала разговора, не хотелось мне его ругать. Наконец где-то перед самым обедом он пришел ко мне, встал молча возле стола, заложив руки за спину, нагнув голову и выпятив живот, – в своей любимой позе.

Потом освободил одну руку и потер ладошкой стол возле моего локтя. Я подняла голову.

– Мам, – сказал Тяпкин.

– Да?

– Я не хотела утопить Лёшку.

– Ты нечаянно его толкнула?

Тяпкин помолчал, соображая, не лучше ли сказать «нечаянно», потом, однако, произнес:

– Чаянно… Только Лёшка сам мне говорил, что не утонет. Он нарочно в ручей прыгал. Он легкий.

– Ты забыла, что в ручье водичка теплая, а в колодце ледяная.

– Я забыла. Забыла, да! – обрадовался Тяпкин, но я не поддержала его.

– Нет, ты это прекрасно помнила. В колодце можно от одного холода умереть, а уж заболеть-то непременно. Наверное, Лёша заболел.

– А где заболел? – Глаза у Тяпкина налились слезами.

– Я не знаю. Может, домой пошел, а может быть, лежит где-то под кустом и у него температура.

– Пойдем его поищем, мама, пойдем! – заревел Тяпкин. – Я больше никогда не буду толкать его в колодец! Мне его жалко-о-о!..

Рев стоял оглушительный, но я Тяпкина не утешала и не жалела, потому что, конечно, поступок был свинский. Подождав, пока он наревелся вдоволь, я сказала:

– Ладно, давай пойдем поищем.

Мы лазили по оврагу часа два до самого обеда, но никого не нашли. После обеда Тяпкин спал, я работала, а потом мы попили молока и отправились в гости к Галине Ивановне. Однако долго мы здесь не засиделись, потому что, пока я разговаривала с Галиной Ивановной и её мужем, Тяпкин запустил в Володю камнем за то, что тот его дразнил, а Володя довольно сильно ударил Тяпкина ногой. Галина Ивановна Володю отругала, но синяк у Тяпкина на бедре повыше колена всё равно был здоровенный.

Володя вполголоса продолжал дразнить чем-то Тяпкина, тот молча сопел, потом сказал:

– А зато Петр Яколич говорит, что у твоей мамы голос очень противный. А у тебя ещё противней! Вот!

Мы с Галиной Ивановной сделали вид, что ничего не слышали, но через некоторое время я поднялась, взяла Тяпкина за руку, и мы пошли домой. А что делать?

У Галины Ивановны было лирическое сопрано, и она который год пыталась поступить в труппу Большого театра. Консерваторию она из-за детей не окончила: дочка родилась, когда Галина Ивановна училась на втором курсе, потом родился сын, потом второй сын. Короче говоря, только сейчас, когда все дети подросли, она снова возобновила занятия пением. На мой тогдашний взгляд, думать об этом было поздно: Галине Ивановне уже исполнилось двадцать девять лет, мне она казалась женщиной пожилой, тем более что и на самом деле у неё в волосах мелькала седина, веки одрябли и фигура сделалась довольно грузной.