Ученик пекаря, стр. 12

Лорды отозвались одобрительным гулом, а в глазах Мейбора сверкнула ненависть.

— Почем вы знаете — может, стрела и впрямь была зазубрена? — спросил он, и все затихли, ожидая ответа Баралиса.

— Я узнал об этом, как только увидел рану короля, — зазубренная стрела не могла бы ее нанести. — Присутствующие закивали, вынужденные согласиться с этим. Баралис дал себе слово когда-нибудь разделаться с Мейбором — слишком опасно иметь такого сообщника. Более того, Баралис начинал подозревать, что Мейбор уже сожалеет об их сговоре. «Что ж, у меня в рукаве есть одна карта, о которой ты не знаешь, Мейбор, — подумал Баралис, — и сейчас я разыграю ее».

— Кто-нибудь еще видел стрелу? — спросил он тихо, чтобы заставить всех прислушаться к себе.

— Я видел, ваша милость, — сказал, выступив вперед, один из псарей. Лицо Мейбора сделалось пепельным.

— Кто ты? — Баралис прекрасно знал, кто он, — пару дней назад он заплатил этому человеку десять золотых, чтобы тот разыграл свою роль в нынешнем маленьком представлении.

— Я Хист, королевский псарь.

— И что же ты видел, Хист?

— Я не совсем уверен, ваша милость, но мне кажется, что на древке была двойная зарубка.

Мейбор протестующе вскинул руку, желая что-то сказать, но Баралис ему не позволил.

— Двойная зарубка! — вскричал он. — Мы все знаем, что хальки метят так свои стрелы.

Собравшиеся разразились криками:

— Хальки, проклятые изменники! Хальки подстрелили нашего короля!

— К дьяволу мир у Рог-Моста, — вставил Баралис.

— Отмщение!

Баралис счел, что время пришло.

— Объявим им войну! — вскричал он.

— Война! — взревели все в один голос.

Глава 2

— Нет, Боджер. Есть только один способ узнать, страстная женщина или нет, и узнается это не по величине ее титек. — Грифт откинулся к стене и заложил руки за голову с видом человека, готового поделиться сокровенным знанием.

— А как же тогда, Грифт? — Боджер придвинулся поближе с видом человека, готового внимать словам мудрости.

— По волосам на теле, Боджер. Чем баба волосатее, тем она горячее. Возьми старую вдову Харпит. У нее руки косматые, как козлиная задница, зато и в пылкости с ней никто не сравнится.

— Да на нее ж без слез не взглянешь, Грифт. У нее усы гуще, чем у меня.

— Вот именно, Боджер! Как раз поэтому мужик, с которым она ляжет в постель, должен почитать себя счастливым. — Грифт с озорной улыбкой сделал большой глоток эля. — А твоя Нелли — она как, волосатая?

— У моей Нелли ручки гладенькие, точно свежевзбитое масло.

— Ну тогда, Боджер, тебе на многое рассчитывать не приходится!

Оба весело расхохотались. Грифт наполнил чаши, и приятели на время умолкли, в блаженной тишине попивая эль. Ничего они так не любили, как, придя с холода после утреннего караула, посидеть над чашей с элем и почесать языком о зазорных делах. Не прочь они были и посплетничать.

— Слышь, Грифт, ночью я облегчался в фигурном саду и слышал, как лорд Мейбор лаялся со своей дочкой. Он даже оплеуху ей закатил.

— Мейбор уже не тот, каким был. С тех самых пор как началась эта проклятая война с хальками, он стал вспыльчив что твой порох — никогда не знаешь, что он сейчас выкинет. — Собутыльники обернулись на звук шагов. — А вот и юный Джек. Хочешь глоточек эля, парень?

— Не могу, Боджер, некогда.

— Если ты на свидание наладился, парень, — сказал Грифт, — стряхни сперва муку с волос.

— Это я нарочно, Грифт, — усмехнулся Джек. — Пусть девушки думают, что я седой и старый, вот как ты!

Ответа Джек не стал дожидаться. Он шел к Баралису и, как обычно, опаздывал. В последнее время королевский советник задерживал его подолгу, и Джеку часто приходилось переписывать до раннего утра. Он предполагал, что библиотеку, над которой он корпел, скоро надо будет вернуть законному владельцу, — вот Баралис и торопится переписать что осталось, вплоть до последней страницы. Так что Джек теперь днем пек, а по ночам писал. Для отдыха времени почти не оставалось, и несколько раз он чуть было не заснул за своим пюпитром.

Но он уже набил руку, и переписка давалась ему полегче. Прежде за день он едва одолевал страницу, а теперь мог справиться с десятью.

Появилась у Джека и греховная тайна. Теперь он мог прочесть каждое слово, которое переписывал. Пять зим прошло с тех пор, как Баралис подрядил его в качестве «слепого» писца но за это время «слепой» прозрел.

Прозревать он начал по прошествии трех лун. Джек начади различать знакомые слова и знаки. Но решительный перелом произошел год спустя, когда Баралис дал ему переписывать книгу с изображениями разных животных. Под каждым рисунком имелась подпись. Многих животных Джек знал: летучую мышь, обыкновенную мышь, медведя. До него стало доходить, что буквы под рисунками обозначают названия животных, и постепенно он научился разбирать простые слова — названия зверей, птиц и цветов.

Мало-помалу он стал понимать и другие слова — связующие, описательные, те, что составляют основу языка. С этих пор он понесся вперед во всю прыть, с жадностью усваивая все подряд. В собрании Баралиса оказалась книга, объяснявшая значение слов. Как бы Джеку хотелось забрать этот драгоценный том с собой на кухню! Но он ни разу не осмелился попросить Баралиса об этом.

За последние годы Джек прочел все, что переписывал: рассказы о дальних странах, предания о древних народах, жизнеописания славных героев. Многого он не понимал, а половина книг была написана на чужих языках или загадочными знаками, в которых Джек даже не надеялся разобраться. Но то, что он понял, лишило его покоя.

Читая о дальних краях, он мечтал побывать в них. Облазить пещеры Исро, спуститься вниз по великой реке Силбур, вступить в поединок на улицах Брена. Мечты его были столь живы, что он чувствовал запахи, брызги холодной воды на лице, видел страх в глазах побеждаемого им противника. Порой ночью, когда небо сияло звездами и мир казался бескрайним, Джек боролся с желанием уйти. Желание покинуть замок так одолевало его что внутри будто сгущалось нечто требующее выхода.

К утру это чувство обычно проходило, но взор Джека все чаще и чаще обращался к карте на стене кабинета. Оглядывая Обитаемые Земли, он размышлял, куда отправиться первым делом: на север, где за горами лежат скованные морозом равнины или на юг, в Сухие Степи, и далее — в невиданные сказочные края, а может, на восток, в тамошние могущественные державы? Ему нужна была цель, и он, водя глазами по карте, лишний раз расстраивался, что не знает, откуда родом его мать: иначе он непременно отправился бы туда.

Почему она так много от него скрывала? Или в ее прошлом было нечто запретное? Когда Джек был поменьше, он полагал, что это стыд сковал ей язык. Теперь он стал подозревать, что это был страх. Ему исполнилось девять, когда мать умерла, и самым его стойким воспоминанием о ней было то, как каждое утро она ходила посмотреть на ворота, чтобы видеть всех, кто входит в замок. Вместе с Джеком она поднималась на стену, откуда хорошо было видно новоприбывших. Для Джека это было любимое время дня: ему нравилось сидеть на свежем воздухе и наблюдать за сотнями людей, проходящих в ворота.

В замок являлись чужестранные послы с пышной свитой, господа и дамы на прекрасных белых конях, богато разодетые купцы из Анниса и Брена, крестьяне и лудильщики из ближних мест.

Мать объясняла ему, кто эти люди и зачем они приходят сюда. Теперь, став постарше, Джек поражался тому, как хорошо она была осведомлена в делах Харвелла и его северных соседей, как хорошо разбиралась в текущих политических интригах. Несколько лет после смерти матери Джек думал, что следить за воротами ее побуждало любопытство. Но никакое любопытство не заставило бы умирающую, которая под конец едва передвигала ноги, каждый день взбираться на стену, чтобы посмотреть на приезжих.

Страх — вот что она испытывала во время этих вылазок. Хотя очень старалась это скрыть. Без конца рассказывала смешные истории, чтобы Джек не думал о холоде и о том, зачем они сюда ходят. И ей это, в общем, удавалось. Но Джек и теперь помнил, как крепко она сжимала его руку, и ему, подросшему, передавался ее страх.