Крепость Серого Льда, стр. 37

Зажмурившись, не находя в себе слов благодарности, Райф позволил ткани соскользнуть на пол, и что-то, сжимавшее его грудь тисками, разжалось.

Здесь он ничего дурного не совершил.

Утешаясь этим, Райф вышел из форта и продолжил свой путь на восток.

12

ЧЕСТНАЯ МЕНА

— В другой раз шевелись живее, дубина, не то я ноги тебе оторву.

Кроп съежился у обочины, ожидая, когда проедет обоз. Он смотрел на шестифутовый кнут головного возницы, пока тот не скрылся вдали и грязь не перестала лететь из-под колес. Кроп не любил кнутов и людей с кнутами, и в груди у него сильно стучало.

Утро было студеное. Зайти бы в ближний городок и поменять свой товар на хлеб и горячую похлебку, но обоз ехал в ту же сторону, и Кроп боялся, как бы ему не досталось кнутом. Дурак, тупица. Я всегда говорил, что кишка у тебя тонка. Злобный голос заставил Кропа выбраться из канавы и счистить с себя грязь. Впереди на перекрестке виднелся дорожный камень, и Кроп, поскольку делать все равно было нечего, двинулся к нему.

Ноги у него болели. Рудничные сапоги крепкие, и носы у них окованы бронзой, чтобы кирка не прошибала, но для ходьбы они не приспособлены. Кроп прошагал в своих много дней — он не знал, сколько именно, потому что числа в голове у него никогда не держались. Но много. Он шел мимо замерзших, укрытых туманом озер и деревушек, где мужчины с вилами и дубинками выстраивались вдоль дороги и стояли, пока он не проходил. В пути его все время сопровождали торчащие на юге горы. В тени их заснеженных склонов было холодно, и дующий с них ветер завывал по ночам, как стая волков. Раньше Кроп любил спать, а теперь разлюбил. Он ночевал в канавах, заброшенных хижинах и пересохших колодцах, но нигде не мог согреться и не чувствовал себя защищенным. Злобный голос всегда твердил ему, что он выбрал плохое место и что, как только он закроет глаза, придут работорговцы и закуют его в цепи.

Кроп поежился. Он скучал по руднику. Там его знали, и никто не смотрел на него со злобой и не обзывал нехорошими словами. Когда надо было пробить особенно неподатливую стену, всегда звали Кропа, потому что он большой. Здесь ломать было нечего, и Кроп, отмахав киркой семнадцать лет, сперва в оловянных копях, потом в алмазных, не знал больше, на что он нужен.

Он счистил снег с выветренного, похожего на палец дорожного камня. Слова на нем он прочесть не мог, но стрелки и другие знаки разбирал. Одна стрелка указывала прямо на север, и длинная цифра под ней обозначала много-много лиг, а рядом стояла семиконечная звезда. Утренняя Звезда, сообразил Кроп и остался очень доволен. Горький Боб говорил, что до Утренней Звезды две недели, если идти на запад от рудника. Теперь она оказалась на севере — значит, он, Кроп, порядочно прошел. Другая стрелка показывала на юго-запад, и цифра под ней была еще длиннее. Увидев у нее на конце собачью голову, Кроп стал вспоминать. Собака... Собачий Вождь... клан Бладд. Нет, не то. Клановые земли на севере, это всякий знает. Может, не собака, а волк? Волчья река? Нет, она тоже течет на севере, Горький Боб говорил.

У тебя вместо мозгов сало. Ты бы собственное имя не вспомнил, кабы не рифма подходящая: остолоп. Кроп сгорбил плечи. Злобный голос всегда знает, о чем он думает. Кроп от этого чувствовал себя маленьким, но начинал очень стараться. Теперь он тоже нахмурился и стал думать изо всех сил. Собачья Трясина! Вот это что!

Кроп хлопнул по камню рукой и распрямился. Спина болела в тех местах, где ребра с хребтом сходятся. Алмазная спина. У того, кто добывал белые камешки, говорил Горький Боб, кости об этом всю жизнь будут помнить.

Кроп медленно обвел взглядом окрестности. На севере лежали вспаханные поля — скоро, как потеплеет, их засадят луком и репой. Ближе к дороге разгребали мордами снег несколько черных овец. На западе виднелся городок с домами из дерева и нетесаного камня. Крыши большей частью были соломенные, но попадались и грифельные, и дорогие свинцовые. Кроп в свое время много путешествовал вместе с хозяином и знал, что именно под такими крышами можно найти деньги, уют и горячую еду. В животе у него урчало. Последней его пищей были шесть яиц, которые он украл. Кроп раскаивался в своем поступке, хотя владельцу курятника следовало бы обрезать курам сережки и гребешки при такой холодной погоде. Некоторые из них обморозили себе эти мясистые, не защищенные перьями части, и Кроп боялся, как бы они не захворали черной гнилью. Он бы остался и полечил их, да нельзя: хозяин зовет его.

«Приди ко мне», — приказал он — не своим прежним красивым голосом, а хрипло и еле слышно. Хозяин заперт в темном месте, он страдает и ждет, чтобы верный слуга пришел и спас его. Кроп не мог сказать, откуда он это знает. В ту ночь, когда он спал в сухом колодце, ему приснился сон, яркий и страшный, где мухи вылезали наружу из его тела и кандалы натирали запястья. Вместо каменных стенок колодца его окружало железо, а темнота стала такой непроглядной, что холодила его, как вода. Кроп проснулся, весь дрожа, и его бешено бьющееся сердце не успело еще успокоиться, как голос хозяина пропел от его ушей к горлу. «Приди ко мне», — сказал он, и Кроп понял, что это его долг.

Восемнадцать лет прошло с того дня в горах, когда люди с красными клинками отняли у Кропа обожженного, чуть живого хозяина. «Отдай его нам, — приказал холодный голос. — Если будешь сопротивляться, тебе конец». Кропу запомнились бледные глаза и безволосое лицо того человека. Баралис, которого Кроп вез привязанным к мулу, был весь в мокрых, зловонных бинтах. Горячка сжигала его, и за три дня он не сказал ни слова. Левую сторону его лица покрывал ожог, брови и волосы сгорели. Кроп боялся за жизнь хозяина и не надеялся, что сумеет спасти его. Животных лечить — одно дело, а человека — совсем другое. Красные клинки окружили мула, а бледноглазый всадник сказал Кропу: «От твоего хозяина уже пахнет смертью. Малейшее сотрясение убьет его. Подумай, стоит ли тебе драться и жертвовать своей жизнью ради мертвеца».

Кроп все равно стал драться — не мог же он отдать хозяина просто так. Он помнил боль от мечей, смех красных клинков и вкус крови во рту. Но он дрался долго и ранил многих — он бил их о скалы и выворачивал им руки из плеч. Они начинали бояться его, он это видел. Они думали, что он простофиля, но не знали, что простой человек с одной мыслью в голове и одной любовью в сердце может обернуться чем-то вроде стихийного бедствия. Сила полыхала в Кропе, как белый огонь, и когда конный красный клинок наскочил на него, он остался на месте, пока дыхание коня не ударило ему в лицо, ухватил жеребца за шею и повалил наземь.

Красные клинки после этого притихли и отошли назад. Бледноглазый, сидя в седле, задумчиво взялся рукой в перчатке за подбородок.

Кроп упал на колени рядом с поваленным конем. У зажатого внизу всадника лопнула кожа на черепе и виднелась кость. Он задыхался, и изо рта у него шла пена, смешанная с желчью и кровью, но Кроп смотрел только на коня. Тот ужасно дергался, бил копытами, и глаза у него закатывались. Кропу стало стыдно, очень стыдно. Дурак! Посмотри-ка, что ты наделал! Тебе смотреть было велено, а не трогать! Ярость покинула Кропа, и он, опустив плечи, потянулся к красному мечу, выпавшему из руки всадника. Он не любил мечей и никогда ими не пользовался, но знал, что лошадь без оружия не убьешь. Он успокоил коня тихими словами, которые только животные понимают, а потом перерезал ему горло, шепча: «Прости, прости».

Первая стрела попала ему в руку у плеча, и он, одурев от боли и неожиданности, рухнул прямо в лошадиную кровь. Вторая стрела вонзилась рядом с первой, третья оцарапала шею, еще одна вошла под ребра и задела почку. В Кропа стреляли сзади по приказу бледноглазого.

Сутки спустя Кроп очнулся в выемке на середине горного склона. Красные клинки давно уехали и увезли с собой хозяина. Кроп догадался, что спасла его кровь жеребца. Он вымазался в ней с головы до ног, и красные клинки, конечно, подумали, что это его кровь, — чтобы сообразить это, особого ума не требовалось. Они решили, что он ранен смертельно, и попросту спихнули его тело с горы. Они не знали, что в Кропе течет древняя кровь великанов и какими-то четырьмя стрелами его убить нельзя.