Измена, стр. 44

Мейбор отложил письмо и взял чашу. Любопытнейшие послания, надо сказать. Они прямо-таки окрылили его. Однако нельзя забывать и об опасности — опасности, грозящей лично ему. Отравлять жизнь Баралиса — одно дело, а лишиться земель и положения при дворе — совсем другое. Он должен ступать легко, а говорить тихо и сладкозвучно, как ангел.

Он обмакнул перо в чернильницу и сел писать ответ на письмо с востока. Это заняло у него много часов — Мейбор старался выражать свои мысли как можно тоньше.

Хват громко постучал в дверь:

— Откройте! Откройте! По делу герцога!

Корселла, свеженарумяненная и отнюдь от этого не похорошевшая, открыла ему и тут же ощерилась:

— Проваливай, малявка.

Но Хват уже просунул ногу в дверь.

— Я друг вашей матушки. Я разговаривал с ней на днях в «Полном ведре». Это я устроил Таулу этот бой.

— Ты мне и правда как будто знаком. Ты кто ж такой будешь? — Корселла, с виду вылитая мать, ее смекалкой не обладала, что вполне устраивало Хвата.

— Я брат Блейза... — Хват приискивал подходящее имя, — Скорч. И должен незамедлительно переговорить с вашей матушкой.

Корселла хихикнула, вспомнив красивого бойца.

— Что-то ты на него не похож.

— Просто у него нос отцовский, а у меня — дядин.

— Гм-м.

— Мне-то все равно — хотите верьте, хотите нет, но что скажет ваша матушка, когда узнает, что вы закрыли дверь перед посланцем самого герцога?

Госпожа Тугосумка была, как видно, не слишком нежной матерью, ибо Корселла, пораздумав, сказала:

— Ладно, входи.

Они привела его в большую комнату, куда он заглядывал из переулка. Пребывающие там дамы не удостоили его взглядом. Здоровенный мужчина, которого Хват прежде не видел, точил нож, сидя в углу. Хват вознес про себя молитву, чтобы Таул оставался там, где он есть: недоставало еще подвергнуться разоблачению. Корселла ушла и вскоре вернулась.

— Матушка ждет тебя в своей комнате.

Госпожа Тугосумка в ночных одеждах являла собой незабываемое зрелище. В белой сорочке и белом же чепце она походила на безобразного ангела-мстителя. В комнате стоял какой-то мерзкий душок — не иначе как от крысиного масла.

Хвату было не по себе, но он решился не подавать виду. Он поцеловал ей руку.

— Добрый вечер, прекрасная госпожа.

Прекрасная госпожа, не поддаваясь на лесть, отдернула руку.

— Раньше ты не говорил мне, что ты брат Блейза.

— Случая не было, — пожал плечами Хват. И добавил: — Притом меня весь Брен знает — я думал, что и вы знаете тоже. — Этого как будто хватило — госпожа Тугосумка уверовала.

— Ну и чего тебе надо?

— Я насчет вашего с братом уговора... — Хват умолк, надеясь, что Тугосумка договорит за него.

— Это рыцаря травить, что ли? — не замедлила она.

У Хвата перехватило дыхание. Еще никогда в жизни он не испытывал такого гнева. Травить рыцаря — подумать только!

Не успев опомниться, он выхватил нож — слишком короткий, будь он проклят! Тугосумка завизжала и шарахнулась от него. Хват едва сознавал, что делает, — ему хотелось одного: поквитаться с этой женщиной. Она зарылась в простыни, и только ступня в домашней туфле торчала наружу. Хват изо всей силы вонзил в нее нож. Брызнула кровь, и Тугосумка в ужасе взвыла.

В комнату ворвались Корселла и человек, точивший нож, которым теперь и размахивал. Корселла с визгом замахнулась на Хвата — он увернулся и оказался лицом к лицу с ножом.

Тугосумка, держась за ногу, вопила:

— Убейте этого ублюдка!

Хват, точно по наитию, с размаху наступил на ногу человеку с ножом. Тот заорал, схватившись за мозоль, и Хват в тот же миг проскочил мимо него. Корселла схватила его за волосы, пытаясь повалить на пол, — Хват терпеть этого не мог и освободился, двинув ее в живот.

От воплей матери и дочки звенело в ушах. У самой двери Хвата догнал человек с ножом, созревший для убийства. Он заломил руку Хвата за спину, и мальчик услышал хруст, когда рука вышла из сустава. От боли глаза заволокло слезами. Вышибала приставил нож к его горлу:

— Сейчас я на ремни тебя порежу.

В этот миг в комнату кто-то вошел. Хват услышал звук ножа, извлекаемого из ножен, и знакомый голос:

— Попробуй только тронь мальчишку — и ты не жилец.

Таул!

Кровь тонкой струйкой брызнула Хвату на грудь, и ему стало дурно от сознания, что это его кровь.

Вышибала медленно попятился. Мать с дочкой затихли. Лицо Таула могло напугать кого угодно. Настала мертвая тишина.

Хвата подхватили сильные руки. Никогда еще ему не было так хорошо. Он потерял сознание, вдохнув напоследок родной запах рыцаря, выносившего его на улицу.

XII

Хват очнулся, чувствуя тупую боль в плече. Он попробовал повернуться, но легче не стало. Если не считать боли, он был устроен довольно удобно: лежал на соломе, не слишком свежей, но и не грязной, в каком-то теплом полутемном помещении, где явственно пахло лошадиным навозом. Если он был в конюшне, то не желал об этом знать. Лошади не относились к числу его любимых животных.

В памяти начали оживать недавние события. Надо же было свалять такого дурака — пырнуть ножом Тугосумку! Где были его мозги? И где, собственно говоря, его котомка? Хват мигом открыл глаза и стал осматриваться. Котомки нет и следа — и, что еще хуже, он действительно в конюшне. Все разгорожено на стойла, и на гвоздях, словно святые реликвии, висят уздечки, мундштуки и прочая лошадиная сбруя. А эти чертовы твари дышат вокруг и всхрапывают.

Когда он попытался встать, плечо прошила боль. Левая рука повисла плетью — видно, что-то не в порядке с сухожилиями. Все вернулось: человек с ножом, лезвие у горла, пришедший на выручку Таул. Хват ощупал горло. Оно было завязано, и что-то скверно пахнущее, но не иначе как целебное просочилось сквозь бинты.

Дверь конюшни открылась, и вошел Таул. Хват, накануне видевший его только со спины, был поражен произошедшей в рыцаре переменой. Таул был бледен, и под глазами появились темные круги.

— Как ты тут? — спросил он, складывая на пол какие-то горшочки и свертки. У Хвата одно было на уме.

— Где моя котомка?

— Должно быть, у Тугосумки осталась. — Таул крепко взял Хвата за плечи и усадил. — У тебя левая рука вывихнута.

— Надо пойти и забрать ее. Там целая куча золота.

Таул, не слушая, взял запястье Хвата и сильно дернул, другой рукой вправил ему руку на место.

Хват, не ожидавший такой подлости, громко завопил.

Боль была нестерпимая. В глазах у него помутилось, и голова пошла кругом. Но котомка не покинула его мыслей.

— Весь мой запас пропал. Сколько месяцев я его собирал... А-ай! — вскричал он, шевельнув больной рукой. Лучше пока не пользоваться ею, раз ее только что водворили на место. — Сколько месяцев! Надо вернуть котомку.

— Ты туда больше не пойдешь, — возразил Таул.

— Тогда пойди ты.

— Если я и надумаю вернуться туда, то по своему делу, а не по твоему, — отрезал Таул, и Хват, не решаясь нажимать, попробовал другой путь.

— Они давали тебе яд.

— Да, я так и подумал, когда прохворал два дня кряду.

— Это Блейз их подговорил.

— Что ж, разумно, — с усталым безразличием проговорил Таул. — Хотя я сомневаюсь, чтобы он велел Тугосумке уморить меня, — она, как видно, перестаралась. Не очень-то красиво колошматить человека, который едва держится на ногах.

Хват впервые осознал, что Таул очень болен. Он тут, как младенец, хнычет над своей рукой и горлом — а рыцарю небось уже дали столько яду, что на всех шлюх в борделе хватило бы.

— На вот, поешь, — сказал Таул, подавая ему свежий хлебец, — тебе надо поправляться.

— А ты? Тебя ведь отравили!

— Ничего. Я спохватился как раз вовремя.

— Почем ты знаешь?

Рыцарь, продолжая разворачивать покупки, долго не отвечал и наконец сказал тихо, не поднимая глаз:

— В Вальдисе я много узнал о ядах. Как распознавать их, как лечиться. Тугосумка пользовала меня болиголовом — на такое только новички способны. Щепотки его листьев довольно, чтобы убить человека, — а ведь Блейз хотел, чтобы я обессилел, но не умер. Я в первое же утро понял, что дело неладно. В Вальдисе нас учат следить за собой. Я почувствовал, как что-то разъедает мой желудок, и тут же принял древесный уголь.