Голубое поместье, стр. 51
Глаза Питера обшаривают холл, жерла коридоров, он ощущает нечто, притаившееся там. На мгновение ему кажется, что он видит, как, укрывшись в тени, нечто следит за ним. Наверное, животное, могучее, гибкое… Шрам на его щеке пульсирует.
Он не обращает внимания.
— Но что именно тут произошло?
— У него был очень сильный приступ. Шоу сказал, что он должен был умереть. Но он свалился с постели, и сердце его каким-то образом сумело вновь забиться. Я не понимаю, как это случилось, и Шоу тоже.
— Но теперь все в порядке?
— На какое-то время… — Она отодвигается от него. — Не знаю, надолго ли… Мне трудно сказать такое, но тебе придется понять. Я люблю Джона и не могу — не смею — причинять ему боль. Ему потребовалось почти умереть, чтобы я поняла это.
— Ш-ш-ш, маленькая. — Он прикладывает палеи, к ее губам. Слова всегда опасны, в особенности в этом доме, где не бывает незначительных событий. Ее следует остановить. — Не говори более ничего, ты пережила большое потрясение. Не беспокойся, теперь не о чем беспокоиться. А тебе не надо прилечь? Ты выглядишь такой усталой.
Он окутывает ее словами, и голос ее умолкает. Он провожает ее взглядом, когда она направляется в свою комнату.
Питер поворачивает в коридор, ведущий в комнату Дауни. Если Джон сейчас там один, Лайтоулер получит шанс закончить дело, начатое ядовитым газом. Он делает два шага к комнате и тут слышит движение внутри нее. Медсестра, полагает он. Дауни нельзя оставлять одного надолго.
Подняв свой чемоданчик, он уносит его наверх и распаковывает — методически и задумчиво. А потом подходит к перилам и останавливается возле них, выжидая. Он всегда умел ждать, накапливая родственные силы воли и энергии, и уверенно направлять их. Он размышляет о Голубом поместье, о своем пребывании здесь. Он думает о собственном отце, о претензиях его на владение домом. И полностью идентифицирует себя с Родериком Банньером. Он разделяет ошеломление и гнев законного наследника, лишенного своих прав. Ведь он и его сын теперь лишены положения по милости женщин из их собственной семьи.
Овладеть поместьем для них — дело чести; ради этого можно собрать все свое воображение, всю энергию и умение, которым владеют они оба.
Тем не менее оказывается, что даже у Джона Дауни больше законных прав на поместье, чем у них. Этот бледный и хилый калека здесь у себя дома, так что Лайтоулеру остается только завидовать: чудо спасает его жизнь, доктор мчится бегом, и Элизабет Банньер плачет.
Дауни преодолел даже совращение Лайтоулером Элизабет. Ну что ж, посмотрим.
Наконец дверь в комнату Дауни открывается. Свет косо бьет в коридор. Женщина в накрахмаленном фартуке и косынке выходит, повернув в кухонное крыло. В руках у нее кувшин. Это медсестра, быть может, она пошла сменить воду…
Это шанс. Питер тихо спускается по лестнице и пересекает холл. Он прикладывает руку к двери в библиотеку. Она распахивается под его прикосновением, и он обнаруживает, что глядит в глаза Джона Дауни…
…
Темные лужицы глазниц следят за его приближением, черные дыры, зияющие в восковой белизне. Лайтоулер ощущает внезапное желание бежать, забыв про дом, чтобы убраться подальше от того, что он замечает в глазах Дауни.
Смешно. Он отворачивается от недвижной фигуры в постели. Окно чуть приоткрыто, холодный сквознячок теребит занавеску. Он видит пятиконечные листья плюща, похожие на ладони, машущие над подоконником.
Он быстро пересекает комнату и, стукнув, закрывает окно, прекрасно понимая, что за ним следят.
— Ну как вы, старина? — Надо говорить, иначе безмолвие дома может извлечь из него правду. — Я слыхал, что вам пришлось тяжело. Жаль, что меня здесь не было, ведь Элизабет наверняка перепугалась.
Заметив, как шевельнулись серые губы, Питер склоняется над постелью.
— Так что же случилось? — Он вслушивается, ожидая возвращения медсестры. Руки его начинают поправлять подушку под головой Дауни.
— Обещай мне. — Голос больного едва уловим. Серое лицо чуточку порозовело от напряжения. — Обещай мне не причинять боли Элизабет. Обещай.
Бессильная рука Дауни прикасается к его ладони. Больного было бы легко лишить жизни, придавить словно муху. Ничто крепко не привязывает этого человека к жизни, убить его было бы даже слишком легко…
Но наглый язык ведет Лайтоулера дальше. Он наклоняется еще ближе к постели.
— Я не стану причинять вреда Элизабет. С чего бы вдруг? Ведь она носит моего ребенка.
Улыбаясь; он ждет эффекта от своих слов. Он хотел бы увидеть слезы, стоны, терзания. Похоже, он мог бы потешиться, замедлив конец этого человека. Убийство уберет его слишком легко, слишком быстро. Он смотрит в черные ямы, в которые превратились глаза Джона Дауни, и ожидает реакции.
Веки медленно опускаются, больной не хочет продолжать разговор. Легкое оживление оставляет его щеки. Лайтоулер смотрит на смертную маску, вдруг прикрывшую лицо Дауни, и неловко отодвигается от постели.
Дауни слышал все, что сказал Лайтоулер. И слова эти отравят каждое мгновение его бодрствования, каждую секунду, которую Дауни проведет с Элизабет. В ее чреве растет дитя Лайтоулера, пусть на палец ее надето золотое кольцо Дауни.
Злорадствуя, Питер выходит из комнаты, в триумфе своем не понимая, что он зашел слишком далеко.
Он дал обещание и сдержал его.
И теперь не может повредить Элизабет Банньер.»
29
Дверь в библиотеку распахнулась.
— Пора идти, Том, — сказал Бирн спокойным голосом. — Как по-вашему?
Не без колебаний Том опустил карандаш.
— Еще немного, — проговорил он. Лицо Бирна едва заметно. Наступила почти полная темнота, и все освещение в библиотеке производит обычная лампа на письменном столе. Свет неровно ложится на лицо Бирна, подчеркивая глубокие морщины.
— По-моему, уже пора идти. — Бирн показывал глазами на потолок. — Прислушайтесь. Разве вы не слышите?
Слабый шелест колес доносится из длинного коридора, выкатывает на площадку, огибает угол.
Том поджал губы, побелевшие по краям.
— Не понимаю… — Звякнула дверца лифта, запели блоки. — Кто это? — Он еще не продумал эту мысль. Имя Джона Дауни даже не приходило ему в голову.
— Пошли! — Бирн схватил юношу за руку и потянул в сторону одного из французских окон.
Вздрогнув, остановился лифт, заскрипела дверца.
— Подождите минутку… Не понимаю. Здесь кто-то есть.
— Дверь заперта! — Бирн сражался с задвижкой.
— Не может быть, я никогда не закрываю ее.
— Ключ с другой стороны.
Том тоже увидел его — снаружи в замке. Воздух вокруг него наполнился странным запахом, чем-то химическим и едким. Тут только он вспомнил этот звук и понял его природу. Колеса оставили холл и медленно покатили в сторону библиотеки, истинный ужас и паника охватили его.
— Господи! Он едет к нам!
Кулак Бирна пробил стекло, пальцы ухватили за ключ, повернули. Дверь открылась, аммиачная вонь ударила в нос, наполнила пазухи.
Они вывалились на террасу — слишком близко, совсем рядом с домом. Запах аммиака уже проникал в тихий ночной сад.
Позади что-то звякнуло, и перекосившийся на мгновение свет выхватил их напряженные бледные лица; не оглядываясь назад, они поняли, что лампа погасла. Он — кем бы он ни был — уже находился возле французских дверей. И всю террасу окружали рампы, спускающиеся с уровня на уровень…
Спотыкаясь, они сбежали по ступеням на лужайку и, поднырнув под нижние ветви деревьев, бросились к дорожке. Неровный хруст гравия под ногами радовал душу. Ноги их цеплялись за мелкие камни, сердца грохотали, в ушах гудело.
Тихие деревья вокруг них внимательно наблюдали.
Они остановились, только оказавшись в коттедже. Когда дверь захлопнулась за ними, Том услышал, что Бирн с неразборчивым ругательством потянулся к выключателю.
— Боже мой, что это было? — Том отметил необычайную бледность лица Бирна. Нетрудно было догадаться, что и сам он выглядит не лучшим образом. Бирн сунул руку под кухонный кран, потом перевязал ее платком. На хлопковой ткани немедленно проступило ярко-алое пятно, продолжавшее расползаться.