Искушение ночи, стр. 48

– Означает ли это согласие? – осведомился он.

– Да, да, да! – воскликнула Виктория, обратив к нему лицо. – То, что я собираюсь сделать, непростительная глупость с моей стороны, но вряд ли я когда-нибудь в ней раскаюсь.

Его охватил восторг, но в восторг вклинился здравый смысл.

– Вы знаете, что моя болезнь неизлечима. – Его голос звучал хрипло. – Я позволю Меррику терзать меня тысячей его бесполезных лекарств ради вас, но надежда слабая, очень слабая. Вы обрекаете себя на жизнь в темноте.

– Нет, – сказала она, приложив ладонь к его щеке, а другой продолжая обнимать за шею. – Толстые занавеси можно раздвинуть и задвинуть. Но даже если то, что вы сказали, правда, мне все равно. Вы – мое солнце. И другого мне не нужно.

Тогда в нем разорвалось нечто темное и ужасное, что-то так глубоко укоренившееся в собственной старой твердой горечи, что он не ощущал этого отдельной частью себя до того момента, когда это нечто разрушилось. И ощущение сладостного утешения хлынуло в пустоту, оставшуюся, когда это нечто исчезло; у него захватило дух.

– Вы моя, Виктория. Навсегда моя!

Он поцеловал ее, привлек к себе и выпил капли дождя с ее губ, и эта влага смешалась с соленой влагой слез, его или ее – не имело значения.

Ее губы были горячими, зовущими, настойчивыми, пьянящими. Ее пальцы запутались в его волосах, а ему страстно хотелось целовать ее, ощущать ее влажную плоть, вытащить шпильки из ее волос, чтобы их светлые волны окутали его и только его.

Удар ее перевязанной лодыжки о его ногу вернул герцога к действительности, и он со вздохом отодвинулся.

– Наша помолвка не означает, что вы не нужны вашей матушке.

– Разумеется, – согласилась Виктория, посерьезнев. – Мне нужно успеть на поезд. Но клянусь, что приеду к вам, как только смогу, и напишу заранее, чтобы вы предупредили священника.

Мысль о том, что придется отпустить ее, пусть даже на самое короткое время, причинила ему страдания. Но он преодолел боль и ответил с такой же легкостью:

– Если мне покажется, что вы задержались хотя бы на минуту дольше, чем необходимо, я поеду за вами и потребую, чтобы вы выполнили свое обещание в ближайшей церкви – будь то диссидентский, квакерский или католический храм.

– Даже в Лондоне? – Она выгнула бровь, и улыбка заиграла в уголках ее рта.

Он сжал ее в объятиях.

– Особенно в Лондоне, Цирцея. Особенно в Лондоне.

Эпилог

Апрель 1866 года

Настали сумерки, зажигая разорванные тучи оранжевым пламенем. В тени пастушеского сарая Виктория припала к груди мужа, держа в руке письмо, которое Фейн принес ей, когда они садились на лошадей, чтобы совершить верховую прогулку под дождем.

Из письма ее матери следовало, что та чувствует себя по-прежнему хорошо, что она быстро оправилась от удара, вызвавшего нарушение речи, дрожание рук и слабоумие полтора года назад. Как обычно, ее волнует последняя выходка Джека. Виктория же не считала возможным беспокоиться по этому поводу. Она любит брата и была весьма удивлена, когда осознала это. Но Джек достаточно взрослый человек, чтобы принимать решения и отвечать за последствия, как бы это ни отражалось на репутации семьи.

– Итак, что натворил этот распутник на сей раз? – спросил Байрон.

Виктория рассмеялась:

– Ты хорошо знаешь мою матушку, хотя встречался с ней всего раз.– Мне не нужно знать ее. Я знаю твоего брата.

– Ему предъявляют обвинения в ввозе французской порнографии. Так я по крайней мере полагаю; по письму трудно понять, что именно случилось.

– Думаешь, на этот раз он окажется за решеткой? – задумчиво спросил Байрон.

– А ты по-прежнему хочешь ему отомстить? – пошутила Виктория.

– Нет. Все, что я хочу, у меня здесь. Виктория посмотрела ему в глаза, опустила письмо и вернулась в его объятия. Он поцеловал чувствительное местечко у нее на шее и провел рукой по ее все еще плоскому животу вниз, к бедрам.

Виктория слегка напряглась, а Байрон, который чувствовал ее тело едва ли не лучше, чем она сама; отвел руку и открыл глаза.

– У меня утром начались месячные, – произнесла Виктория. Она знала, что все остальное он прочел на ее лице – озабоченность своим возрастом, страх, что она никогда не сможет подарить ему наследника.

В его глазах мелькнуло сожаление, смешанное с болью за нее.

– Это не твоя вина, Виктория. Возможно, оно и к лучшему. Ведь ребенок мог унаследовать мою болезнь.

Она прижала руку к его губам, чтобы заставить замолчать, и он поцеловал ее пальцы.

– Не говори так, – сказала Виктория. – Эта болезнь встречается редко даже в вашей семье.

– Да, редко, – согласился он, и лицо у него стало озорным. – Значит, мы можем снова попытаться?

Виктория фыркнула:

– Сейчас я не могу забеременеть.

– Дело мастера боится, – усмехнулся Рейберн. – По крайней мере так говорят.

Виктория тоже рассмеялась, и остатки напряжения растаяли. Она обхватила его лицо ладонями и прижалась к нему губами.

Солнце, как всегда незаметно, скрылось за горизонтом, ночь набросила свой покров на вересковые пустоши.