Дочь пирата, стр. 22

Консьержка, дремавшая в кресле над тем же номером «Островного курьера», подняла сердитый взгляд и указала пальцем на неряшливое, написанное от руки объявление, которое висело над ней.

— Мы опоздали на завтрак и ленч, — пояснила Крикет. — Обед будет только через четыре часа, до того — никакой еды. Таковы правила заведения.

— О Боже! — расстроился Уилсон. — Четыре часа. Сомневаюсь, что вытерплю так долго.

Крикет кивнула, сощурила глаза и повернулась к старухе. Произошел обмен мнениями на португальском языке, перешедший в спор, Крикет была неумолима. Наконец женщина сдалась, тяжело встала с кресла, к которому навек прилип отпечаток ее костлявой задней части, и с грохотом ушла на кухню через тяжелую дверь справа. Крикет и Уилсон последовали за ней.

— Что ты ей сказала? — спросил Уилсон шепотом.

— Я сказала, что, если она нас не накормит, я разобью ей морду, — ответила Крикет.

Кухня оказалась большой, приятной на вид и хорошо освещенной комнатой с камином, белой газовой плитой и широкой, когда-то модной скамьей вдоль стены. На плите что-то кипело в горшках, источая аппетитный запах. Стеклянная дверь вела в красивый садик, поросший мхом, в центре которого стояла щербатая гипсовая русалка, блестящая от дождя.

— Ей, кажется, там холодно, — пошутил Уилсон. Крикет ничего не ответила.

Они сели за кафельный стол. Консьержка наложила из кипящих горшков в керамические миски нечто съестное, поставила миски на стол и ушла. Крикет принесла из серванта тарелки, столовые приборы, бутылку вина и хлеб. «Нечто» оказалось очень вкусным супом из рыбы (головоногих и моллюсков), португальскими сосисками и рисом, сдобренным шафраном. Красное вино называлось «Вердельон», согласно этикетке оно в свое время поставлялось царям.

— Великолепно, — сказал Уилсон с набитым ртом. Крикет, слишком занятая едой, промолчала. Утолив голод, они принялись за вино. Уилсон знал: хорошая еда и выпивка вызывают у Крикет желание исповедаться.

— Расскажи что-нибудь еще, — попросил Уилсон, наполняя ее стакан.

— О чем?

— О себе.

— Тебе в самом деле интересно? — Голос у Крикет дрогнул.

— Да.

— Я доставляла много беспокойства в прошлом, — начала она, чуть помедлив. — Я связалась с очень дурной компанией в первый же год нашего пребывания на Пальметто-Хай. Ты знаешь эту публику: пижоны, раздутые от пива, засранцы, гоняющие очертя голову на машинах… Но поскольку это был остров, гоняли они на быстроходных катерах и заодно занимались контрабандой сигарет. Несколько раз я убегала из дома — один раз в Новый Орлеан и один раз в Майами, имела несколько приводов в отделы детской преступности за мелкое хулиганство и пьянство. Ты, похоже, считаешь, что я слишком быстро взрослела. Во всяком случае, мои родители никак не могли справиться со мной, и отец решил, что самое лучшее — это отправить меня в море.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, он устроил меня рядовым матросом на «Иисус Любек», ржавую грузовую посудину с портом приписки в Ригала, Бупанда. Владелец судна был хорошим приятелем отца, все его звали Португи, он довольно удачливо играл, часто делал большие ставки в заведении Мазепы. В том году Португи не везло, и он решил стать капитаном, уплыть куда подальше от карт. Первая моя служба выдалась очень трудной. Прямо-таки изнурительной. Она-то и угробила мои руки. Португи заставлял меня выполнять самую тяжелую работу на верхней палубе в любую погоду. Да и сам он был непредсказуемым ублюдком, много курил опиума — черную липкую массу, которую получал горшками из Таиланда. По договоренности я была отдана ему на четыре года, как считалось — «под его покровительство». Ну и странный же был это человек! Слишком умный для жизни на море: говорил на шестнадцати языках. Трезвого, его одолевала скука, и однажды он надумал повысить мой образовательный уровень. Видите ли, после восьмого класса я пропустила много уроков.

Его каюта была забита книгами. У него была вся английская, французская, португальская и испанская классика. Мы занимались по четыре с половиной часа в день. И так каждый день в течение трех лет. Может быть, поэтому я до сих пор так ненавижу книги. Греческий язык в четыре утра, затем полновесная вахта, снова порция учебы и два часа на сон. Тем не менее до отплытия на этой посудине я едва могла осилить газету. Четыре года спустя я читала на языке оригинала Аристотеля и Платона, Данте, Шекспира, Байрона. Последнего он особо почитал. Ненавижу Байрона.

В один прекрасный день Португи решил, что обучил меня всему тому, что знал сам, пора отдать меня в настоящую школу. Я обомлела. Единственное, кем я хотела быть, — это матросом. Так я ему и сказала. И все-таки на обратном пути из Африки он поменял курс на северо-северо-восток. Мы зашли в гавань Нью-Йорка и пришвартовались у старого причала номер 26, который в свое время принадлежал компании «Флаинг клауд лайн». Сойдя на берег, он взял такси и повез меня по Вест-Сайдскому шоссе к колледжу Святой Марии-Цветочницы, около которого и оставил с вещами. Прямо на тротуаре.

Крикет допила остаток вина и пристально посмотрела на влажный садик. Мох был невообразимо зелен и выглядел мягче любой перины.

— Продолжай… — возвратил ее Уилсон к разговору.

— Я проторчала в Святой Марии-Цветочнице два года, счета за мое пребывание оплачивал Португи. Это было ужасно, гораздо хуже того, что я испытала на судне. Меня презирали, унижали. Это заведение было не столько колледжем, сколько курсами по ликвидации неграмотности для богатых и глупых нью-йоркских недорослей, которые умеют так унизить простую девушку, что она чувствует себя с ног до головы в дерьме. Я очень отличалась от них по происхождению. Сначала занюханный островок посреди Мексиканского залива, потом трамп.

По-моему, богачи — самые жестокие люди на свете, благодаря этому качеству они и получают свои деньги. Девицы быстро поняли, с кем имеют дело. Меня выдали руки, они были как у служанки из романа восемнадцатого века, притворяющейся аристократкой. Я массировала их, делала маникюр. Но что толку? Характер ведь не изменишь. Я девушка крупная и легковозбудимая. Едва заслышав что-нибудь обидное, хотя бы легкий писк, я била в морду. «Видишь этот кулак?» — спрашивала я у поганки и пускала его в ход. В итоге со мной перестали разговаривать, окружили полным молчанием.

Тогда моему терпению пришел конец. Я обчистила коробку для сбора пожертвований в пользу бедных, наполненную подаяниями жирных свиней-родителей, и сбежала. Я занесла свое имя на доску нью-йоркского яхт-клуба и укрылась в дешевом мотеле в Ньюарке. Там я дождалась места на яхте, идущей в Вальпараисо. Только шесть месяцев спустя, на борту яхты, в штормовую погоду, я почувствовала себя снова в безопасности. Ветер завывал, яхта ныряла в волны, а я смеялась во все горло. Экипаж решил, что я спятила. Но, скажу тебе прямо, для меня все было лучше, даже гибель в морской пучине, чем девки из Святой Марии-Цветочницы.

Вино кончилось. Уилсон и Крикет отправились погулять по улицам городка. Ангра при слабом свете фонарей казалась воплощенной мечтой. Здания, выдержанные в пастельных тонах, неясно проглядывали сквозь туман и моросящий дождь. Уилсон и Крикет спустились в Нижний город и прошлись по торговым рядам.

В витринах ресторанов висели копченые сосиски и тушки уток. У металлических стоек кафе стояли рыбаки в толстых промасленных свитерах с высокими завернутыми воротниками. Рыбаки внимательно смотрели сквозь толстое стекло на тяжело нависшее небо, и глаза у них были такими же темными, как воды зимнего океана. Крикет сильнее прижалась к Уилсону. Вместе с дождем в город нагрянул холод. Уилсон сжал твердую руку Крикет своей мягкой. Мир — жесток, и все это знают.

Они зашли в бар, эмблемой которого служила русалка. Зал был полон рыбаками и пьяными фермерами из окрестных деревень. Старый пол заведения покоробился, белые стены превратились в серые из-за многолетнего воздействия табачного дыма. Уилсон облюбовал темный уголок, где стойка бара повторяла изгиб стены, и заказал две порции ликера из инжира, растущего в изобилии на острове. Ликер был такой же горький и крепкий, как спиртное из зерновых.