Песнь сирены, стр. 28

Разговор, в котором, к удивлению Элизабет, принимала активное участие Элис, закончился. Элис и Моджер вместе вышли куда-то. Это Элизабет показалось странным, хотя она не верила, что Моджер может обидеть чем-либо девушку. С уходом мужа, она почувствовала облегчение. У нее появилась возможность отдохнуть несколько минут и успокоиться, чтобы спокойно затем смотреть ему в лицо. Элизабет сделала нерешительный шаг к креслу и вдруг почувствовала, что кто-то поддерживает ее.

– Элизабет! – В голосе Вильяма слышалось беспокойство. – Что с тобой?

– Ничего, – прошептала она, – небольшая слабость. Позволь мне присесть.

– Ты так замерзла, – сказал он. – Ты вся дрожишь. От его прикосновения ей стало еще хуже. В Элизабет всколыхнулись такие страх и желание, что в глазах потемнело, а колени подогнулись. Вильям поднял ее и понес, и она инстинктивно обняла его за шею. Потом, когда Элизабет села на кровать, окружающий мир вновь стал реальным и светлым. Вильям попытался разжать ее руки на своей шее и накрыть ее, Элизабет прошептала:

– Не оставляй меня. Я боюсь.

Он сел на кровать рядом с ней.

– Чего? В моем доме, чего ты можешь бояться, Элизабет?

Лежа она чувствовала себя лучше. Страх еще не прошел, но внешние его проявления исчезли. Она отпустила шею Вильяма, но теперь крепко сжала его руки.

– Мне уже лучше, – сказала она ему. – Уложив меня, ты сделал все, что было нужно. Теперь позволь мне немного отдохнуть.

– Но что тебя так расстроило? – спросил Вильям взволнованно, и вдруг ужасная догадка мелькнула в его голове: Элизабет была с Элис. – Это Элис сказала тебе что-нибудь плохое?

– Элис? Ты рассказал Элис, что… что…

– Я ничего не рассказывал Элис, да в этом и нет необходимости. Она очень умна. Элизабет, если эта дерзкая чертовка сказала что-нибудь обидное для тебя после всего доброго сделанного тобой для нее, я сдеру с нее шкуру ремнем.

– Нет! – Элизабет глубоко вздохнула и покраснела. – Я не думала, что она знает о… о нас.

– Знает – слишком сильно сказано, но догадывается определенно… – Она все еще держалась за него, и тепло ее ладоней, казалось, растекалось по всему телу. – Но что случилось, какие именно слова расстроили тебя?

Глава 8

—Элис мне сказала, ты отправляешься на войну в Уэльс.

Элизабет всматривалась в его дорогие, такие знакомые черты, ставшие вдруг поразительно ясными, будто видимые впервые. Он не был красив, как герой романа или, например, Моджер. А эти странные длинные загнутые ресницы, которые теперь скрывали его глаза… Ей хотелось смеяться, но в то же время она едва удержалась от того, чтобы не наклонить его голову и не поцеловать их. При мысли о поцелуе Элизабет перевела взгляд на его губы и задрожала.

Почувствовав ее дрожь, Вильям повернул голову, и его глаза потемнели от страсти. Он не отважился сделать ни одного движения. Он уже уговаривал Элизабет в тот раз, в Хьюэрли, и она отказала ему. Но Вильям не мог не видеть желания на ее лице так же ясно, как оно было видно на его собственном.

– Да, я уезжаю в Уэльс, – сказал он хриплым голосом.

– Когда?

– Через несколько недель. Мне нужно собрать побольше людей. Я не могу оставить Элис без защиты.

Они пристально смотрели друг на друга, не вполне отдавая себе отчет в том, что было сказано. Ладони Элизабет скользили по рукам Вильяма, поглаживая их. Он не шевелился, но его дыхание стало неровным, и он закрыл глаза. На длинных ресницах что-то заблестело. Слезы? Это было больше, чем Элизабет могла вынести. Она наклонила его голову, и их губы соединились. Но тотчас Вильям пришел в себя.

– Я не могу вынести этого, – сказал он. – Я не могу принадлежать тебе и не могу обладать тобой. Я мужчина, а не гримасничающая обезьяна, которая вздыхает по сиянию глаз своей хозяйки или по перчатке с ее руки. Я мужчина! Я хочу тебя! Я хочу умереть!

– Вильям! – воскликнула Элизабет. Он отвернулся.

– Слава Богу, что я отправляюсь в Уэльс. Благодарю Бога за это. Может быть…

– Вильям!

Он хотел сказать, что, может быть, находясь за сотню миль от нее, сможет наконец выспаться, но Элизабет истолковала его слова, как желание умереть. Вильям может попытаться найти смерть в бою. Подобная мысль никогда не приходила ему в голову – не' – потому, что его крик отчаяния был неискренним. Просто, он предал бы своих людей и Ричарда, забыл свой долг перед дочерью, если бы позволил убить себя. Вильяму никогда не приходилось облегчать свою боль за счет забвения долга. Но Элизабет потерявшая сейчас ясность мысли, не понимала этого.

Ощущение обреченности, огромного несчастья, которое охватило ее, когда Элис впервые заговорила с ней об уэльской войне, вернулось. Нужно было предотвратить несчастье, предпринять что-нибудь. Бесполезно уговаривать Вильяма не уезжать; его долг, то, как он говорил об отъезде, доказывали Элизабет: любые попытки в этом направлении бессмысленны. Единственное, что она смогла придумать – это окрылить его надеждой, которая приведет домой. Элизабет подошла к нему и взяла за руку.

– Вильям, я люблю тебя.

– Ты говоришь так для того, чтобы мне было легче? – пробормотал он.

Вильям не отстранился и не посмотрел на нее, а его рука оставалась неподвижной под ее пальцами. Элизабет видела только густую бороду, опущенные уголки его чувственного рта, широкие скулы, блестящие кончики загнутых вверх ресниц.

– Закрой дверь, Вильям, – сказала она нежно.

На мгновение он застыл. Потом повернул к ней голову.

– Элизабет?

Она не ответила, только отпустила его и сделала движение рукой к узлу своего платка. Это безумие, подумала она, подвергать опасности жизнь Вильяма, мучить его и себя ради человека, которому от этого не будет никакого вреда, кроме уязвленного самолюбия. Нет, даже и этого не будет, поскольку он никогда ничего не узнает. Никакого вреда ни одному живому созданию во всем мире, а для нее и Вильяма это нечто большее, чем надежда на спасение…

И если это грех в глазах Господа, он, сама добродетель, иона, само милосердие, будут поняты и пропущены.

Вильям не сделал ни одного движения, пока она не распустила волосы. Со вздохом, похожим на рыдание, он пошел в переднюю комнату, закрыл дверь и запер ее на засов.

Возвращаясь, Вильям опять замер на пороге спальни. Элизабет уже сняла не только платок, но и верхнее платье. Линии ее стройного тела явственно проступали под тонкой рубашкой. Застигнутая врасплох, Элизабет не стала изображать стыд или испуг. Она нежно улыбалась, глядя в жаждущие глаза, которые, казалось, пожирали ее, и прекрасно сознавала, что именно остановило Вильяма.

– Иди же, – сказала Элизабет. – Ты знал, что я худа, но, надеюсь, не так ужасна, чтобы превратить тебя в камень, как Медуза.

Глаза Вильяма засверкали. Несколькими крупными шагами он преодолел расстояние, разделявшее их, и прижал Элизабет к себе.

– Может быть, не всего, – засмеялся он, – но одну часть моего сердца ты уже превратила в камень. – Он зарыл свое лицо в ее волосы. – Я не знаю, кто ты в глазах других, Элизабет, но для меня – самое прекрасное создание на свете. Ты прекрасна, любимая. Смотреть на тебя – рай и ад одновременно, поэтому я радуюсь и горю огнем.

У Элизабет перехватило дыхание. Вильям никогда не говорил ей подобных слов. Прежде они были слишком молоды, слишком уверены в долгой жизни, чтобы возникла необходимость в таких словах. С другой стороны ее нельзя было назвать совершенно неопытной в сексуальном отношении. Они с Вильямом достаточно экспериментировали до того, как их разлучили. Однако сексуальное наслаждение Элизабет, казалось, застыло на этой отметке. Моджер считал ее холодной и не сомневался в этом. Его небрежные попытки подготовить жену к совокуплению не приводили ни к чему, кроме отвращения, и сам акт превращался в нечто, требующее стоицизма, вроде порки.

Но Элизабет никогда не переносила свое отвращение к совокуплению с Моджером на совокупление как таковое.