Идеальная мишень, стр. 72
– Они уехали? – Это было единственное, что его интересовало.
– Да, – сухо подтвердил комиссар, – но вы можете не волноваться. Спокойно оставайтесь в отеле до утра. Утром их все равно арестуют.
– Каким образом?
– Мы передали сообщение в Интерпол, дали номера паспортов, фамилии, фотографии. Их арест – дело нескольких часов. Поверьте мне.
Он ничего не понимает, подумал Дронго. Человек живет в сытой, спокойной, нормальной стране. Для него событие в Схетоне – это нечто невероятное. Он абсолютно уверен, что преступников рано или поздно схватят. Только он не знает, что это будет уже поздно. Он даже не представляет себе – насколько поздно. Если они найдут и уберут Труфилова, искать Вейдеманиса бесполезно. Тот не вернется домой. А остальные двое появятся в Москве под другими именами, с другими документами. И все. Дело кончено.
Комиссар считает, что он может спокойно спать до утра. Дронго достал телефон, набирая номер Галины. Та словно ждала его звонка.
– Я была у Вейдеманисов, – с ходу сообщила Галина, – их девочка до сих пор не пришла домой. Бабушка мне ничего не говорит. Она вообще не хочет со мной разговаривать. Но девочки дома нет. И мать Вейдеманиса, кажется мне, чем-то очень напугана. Вы меня понимаете?
– Позвоните Романенко, пусть установит у дома дежурство. Я вас очень прошу, Гала, быть вместе с ними. Но ни в коем случае не демонстрируйте своего присутствия. Вы меня поняли? Ваша задача только наблюдать. Если девочки нет дома, значит, что-то произошло. Тут нужна предельная осторожность.
– Я все поняла, – сказала Галина, – и сделаю все, как вы сказали, можете не беспокоиться.
– Несчастный, – подумал Дронго, – неужели они решили, что таким образом можно гарантировать верность Вейдеманиса? Но нужно ли это Кочиевскому? Он решил, что болезнь Вейдеманиса и деньги – гарантии слишком ненадежные. Нет, Кочиевский зря так нервирует Эдгара Вейдеманиса. Ведь тот будет сходить с ума из-за дочери. Он вполне добровольно пошел на эту командировку. Если Кочиевский похитил его дочь, то получается, что он вредит сам себе, заставляя нервничать своего человека. В таком случае задача Вейдеманиса не поскорее найти Труфилова, а тянуть время, пока отпустят его дочь. Значит, это не Кочиевский. Значит, вторая группа сумела вычислить Вейдеманиса и решила похитить его дочь.
От неожиданности Дронго остановился. Какая страшная судьба у этого бывшего подполковника. Он почувствовал невольную симпатию к этому человеку. Но ждать до утра нельзя. Утром события могут принять неожиданный оборот. Он больше не имеет права опаздывать. Дронго поднял руку, останавливая такси, поправляя, тронул пальцами поля шляпы.
– «Софитель Антверпен», – коротко бросил водителю. Тот кивнул, разворачивая машину.
Париж. 15 апреля
Уже начало светать, а я все еще сижу перед трупами. Нужно уезжать, принимать какое-то решение. А я не в силах определиться. И оставлять Сибиллу в таком состоянии невозможно. Она может тронуться умом или покончить жизнь самоубийством. Вызвать полицию? Но для меня это, наверное, самый худший вариант.
– Нам надо идти, – говорю я ей, – мы должны идти.
Она смотрит на меня безумными глазами. Честно говоря, я ее понимаю. Тут любой повредится умом. Но нам нужно поскорее убираться отсюда. Хотя куда ей идти из собственной квартиры? Ко мне? Но я не могу везти ее в свой отель, подставляя своим соглядатаям. Но и торчать здесь в бесцельном ожидании я не могу – это означало бы не только мое поражение, это верная гибель для моих близких. Только не это!
Я поднимаюсь и подхожу к окну. Стекло разбилось, но, к счастью, упало внутрь. Осторожно вынимаю куски и смотрю по сторонам. Может быть, с улицы это не очень заметно, но надеяться на это не стоит. Я задергиваю занавесками окно – пусть некоторое время на него не обращают внимания. Да, Сибилла. Как же мне увести ее?
– Нам нужно идти, Сибилла. Ты понимаешь меня?
Но она смотрит на меня ничего не понимающими глазами. Господи, что же с ней делать! Я пытаюсь ее поднять, но она оседает на пол, даже не делая попыток мне помочь.
– Сибилла, – шепчу я ей, – вставай. Нам нужно немедленно уходить. Вставай же. Уже четыре часа утра.
Мне удалось поднять ее и положить на диван. Она все еще в прострации. Я нахожу ее туфли, надеваю на ноги. Юбка у нее порвана, но ничего страшного, под плащом не будет видно. Сейчас носят длинные плащи. Где тут стенной шкаф? Плащ, наверное, там. Ага, вот спальня, за ней небольшая гардеробная. Не выбирая, снимаю несколько платьев и кладу их в сумку. А вот и довольно длинный плащ. Беру с полки две простыни и накрываю ими тела убитых. После этого подхожу к Сибилле и тяну ее за руку. Она качает головой.
– Пристрелите меня здесь, – вдруг просит она.
– Нет, – устало говорю я ей, – я не буду никого убивать. Пойми ты меня наконец!
– Вы меня убьете? – снова тупо спрашивает она.
У меня нет другого выхода: я размахиваюсь и бью ее по лицу изо всех сил. Она вскрикивает, падает на диван и начинает громко рыдать. Наконец-то! Слава тебе господи. Больше всего на свете боюсь, когда плачут тихо. Больше всего на свете боюсь беззвучного плача.
Я сижу рядом и глажу ее по голове. Я даже сам не заметил, как это получилось. Она плакала минут двадцать, не меньше. А я двадцать минут сидел и гладил ее волосы. Даже ни разу не закашлявшись. Наверное, таким образом я успокаивал и себя. Говорят, что нужно гладить кошку, снимая напряжение. Я гладил ее по волосам, снимая собственное напряжение.
Наконец, выплакавшись, Сибилла подняла голову.
– Кто ты такой? – спросила она.
– Я же тебе объяснял, – после всего случившегося мы перешли на «ты», словно родственники. Хотя в английском языке нет этого местоимения, но подсознательно я чувствую, что мы именно так обращаемся друг к другу.
– Зачем он убил Марселя?
– Ему не нужны свидетели. Он готов был убить и меня, и тебя.
– Ты его знал? – Она смотрит на меня, и я понимаю, что наступил момент истины. В такие мгновения не врут. Похоже, что она почувствовала мое состояние.
– Немного. Он мне казался нормальным человеком. Теперь я знаю, что он убийца.
– Потому, что он убил Марселя?
– Нет. До Марселя он убивал и других людей... Он совершил много подлых поступков.
– Ты тоже убивал?
– Это – первый, – сказал я, кивая на труп Виктора.
Она снова надолго замолкает. Потом говорит:
– Ты можешь рассказать мне, что тут произошло? Почему ты здесь? Почему он стрелял? Почему ты так страшно кашляешь? Почему ты его убил? Ты можешь мне все объяснить?
В этот момент я не смотрю на часы. Я даже не смотрю, как светает за окном. В этот момент я понимаю, что обязан ей все рассказать. Что я должен с кем-то поделиться своей болью, своими страхами. Я обязан сделать так, чтобы меня понял хотя бы один человек в мире. Возможно, это мой последний рассвет в жизни, а завтрашнего я уже никогда не увижу. Все возможно в этот день, пятнадцатого апреля, в Париже. И сам толком не зная почему, я откинулся на спинку дивана и, продолжая гладить ее по волосам, начал свой рассказ. Я начал его с того самого момента, когда родился в селе Старые Галки. Я говорил ей про отца и про мой неудачный выбор, про мать и развал некогда единой страны. Я рассказал ей про плевок старухи, которого никогда не забывал. Рассказал об изменах Вилмы. О своей болезни. Об Илзе, моей дочери. Я рассказал ей о поисках неизвестного мне Труфилова, о «наблюдателях», которые шли за мной следом. О Хашимове, который тоже кружил надо мной, как стервятник. Я рассказал о похищении моей девочки, о событиях в Амстердаме и Антверпене. Я рассказал все, что имело отношение к этой истории. А к ней имела отношение вся моя неудавшаяся жизнь. Я говорил около часа. Или чуть больше. Это был длинный монолог, прерываемый кашлем.
Она слушала молча, ни разу не прервав. За час моего рассказа она не задала ни единого вопроса. Она все понимала, а если и не понимала, то догадалась. Я словно был на исповеди. На последней исповеди в моей жизни, когда итог уже подведен и врать нельзя. Скоро, совсем скоро предстанешь перед Создателем, и каждое слово лжи будет обращено против тебя. Я сказал ей всю правду, ничего не прибавив и не утаив. И за все время ни разу не закашлялся, не выпил ни глотка воды, так был увлечен желанием высказаться, надеждой разделить мою боль с ее болью, найти понимание у этой молодой женщины.