Женитьбы папаши Олифуса, стр. 18

К трем часам ночи я заснул.

Проснувшись, я огляделся и увидел, что остался один.

Только в дверь громко стучали.

Это отец прекрасной Наги-Нава-Нагины со всеми своими родственниками явился поздравить меня с первой брачной ночью.

Вы понимаете, прежде чем открыть дверь, я должен был выяснить, что стало с прекрасной Наги-Нава-Нагиной. Хорошо зная нрав Бюшольд, я не мог быть совершенно спокойным за бедняжку.

Я тихонько позвал, не решаясь крикнуть погромче: «Наги-Нава-Нагина! Прекрасная Наги-Нава-Нагина! Очаровательная Наги-Нава-Нагина!» — и мне показалось, что в ответ раздался вздох.

Этот вздох шел из маленькой комнаты, смежной со спальней.

Открыв дверь, я нашел несчастную Наги-Нава-Нагину лежащей на циновке со связанными руками и ногами и кляпом во рту.

Бросившись к ней, я развязал ее, вынул кляп изо рта и хотел с ней объясниться, но, сами понимаете, я имел дело с бешеной фурией. Она не уразумела, о чем мы беседовали с Бюшольд, потому что мы говорили по-голландски, но все остальное она поняла.

Как я ни старался, успокоить ее все же не смог. Она объявила родным, что шестым мужем недовольна еще больше, чем другими пятью, что европейские мужчины обращаются с женами еще хуже, чем сингальские, и что она хочет покинуть дом, где провела первую брачную ночь на циновке связанная, скрученная, с заткнутым ртом, а ее муж тем временем в соседней комнате… Ну, в общем… это неважно.

Она натравила на меня отца, братьев, племянников, кузенов, правнучатых племянников; у меня не было больше никакой возможности остаться в Негомбо после такого скандала; я решил вернуть ее отцу тюк с корицей, оставив ему в то же время свои четыре слоновых бивня, и поискать счастья на другом конце Индии.

Поэтому я поспешил обратить в деньги все свое имущество, стоившее от десяти до двенадцати тысяч франков, и сел на судно, что направлялось в Гоа, через восемь дней после своей второй свадьбы; как видите, этот второй брак принял довольно странный оборот.

Папаша Олифус вздохнул, доказав тем самым, что прекрасная Наги-Нава-Нагина оставила глубокий след в его памяти; затем он пропустил стаканчик рома и продолжал рассказ.

XI. АУТОДАФЕ

— Восемь дней, которые мне пришлось провести в Негомбо после моей женитьбы, были очень беспокойными. У сингальцев, если человек чем-нибудь досадил им, существует особая манера мстить за обиду. В Италии нанимают убийцу, чтобы он зарезал врага; в Испании это делают своими руками; но в том и в другом случае месть имеет свои неудобные стороны. Вы нанимаете убийцу? Он может выдать вас. Вы убиваете сами? Вас могут увидеть. Но Цейлон, страна древней цивилизации, намного опередил нашу бедную Европу.

На Цейлоне человека убивают с помощью несчастного случая.

Чаще всего от врага избавляются следующим образом.

Надо вам сказать, что Цейлон — родина слонов. На Цейлоне слоны встречаются так же часто, как в Голландии — утки. Цейлон поставляет всему миру слоновую кость и всей Индии — слонов.

Вам, конечно, известно, что слоны — чрезвычайно умные животные; на Цейлоне они выполняют все виды работ, в том числе обязанности палача. В этом последнем случае они справляются с делом так хорошо, что могут в точности исполнить приговор. Если преступник приговорен к четвертованию, слон по очереди отрывает у него руки и ноги, а затем убивает его. Приговоренного к смертной казни без предварительных пыток слон подбрасывает хоботом вверх, а потом ловит на бивни. Если же существуют смягчающие обстоятельства, слон точно так же берет осужденного хоботом, но, раскрутив его, как пастух — пращу, запускает в небо. Если несчастный не налетит на дерево, не упадет на камни, то ему иногда удается отделаться сломанной ногой, вывихнутой рукой или свернутой шеей. Я заметил: на Цейлоне редко случается, чтобы слон прошел мимо хромого, однорукого или горбатого, не обнаружив своего знакомства с ним.

Как вы понимаете, у каждого есть свой слон, у каждого слона — свой погонщик. Пригласив погонщика выкурить трубочку опиума, пожевать бетель или выпить стакан водки, ему говорят: «Я дал бы десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят рупий тому, кто принес бы мне известие о смерти такого-то».

Конечно, здесь вы называете имя того человека, которого хотите убрать.

«В самом деле?» — спрашивает погонщик.

«Честное слово!»

«По рукам! Если я услышу о его смерти, я обещаю, что первый сообщу вам об этом».

Через неделю вам рассказывают, что слон ни с того ни с сего, взбесившись, набросился на человека, который ничего ему не сделал, схватил его хоботом и, несмотря на крики погонщика, подбросил так высоко, так ужасно высоко, что несчастный умер прежде, чем упал на землю.

Вечером того же дня погонщик валяется мертвецки пьяный и говорит, что напился с горя.

Назавтра убитого хоронят по местному обычаю: вырвав с корнем дерево, выдалбливают ствол, кладут тело внутрь и засыпают пустые места перцем; в таком виде покойник остается до тех пор, пока не будет получено разрешение сжечь его.

Вот этого я и боялся, и в ту последнюю неделю, что провел в Негомбо, каждый раз, увидев слона, говорил: «Знаю я вас!» — и переходил на другую сторону улицы.

Поэтому я с удовольствием почувствовал под ногами палубу славного небольшого брига, делавшего свои восемь узлов, проходя вдоль Малабарского берега.

Через три недели после моего отъезда из Негомбо я высадился в Гоа.

Судно было португальским, и капитан очень торопился прибыть на место; даже в бурную погоду он поднимал все паруса, а в обычную распускал лиселя. Не удержавшись, я поинтересовался, куда он так спешит. Капитан ответил, что он, как добрый католик, считает полезным для спасения своей души увидеть аутодафе тысяча восемьсот двадцать четвертого года.

Надо вам сказать, что в Гоа аутодафе устраивают лишь один раз в два или три года, и от этого они становятся еще более великолепными.

Сударь, он так старался, этот чертов капитан, что мы, с Божьей помощью, пришли в Гоа за три дня до церемонии.

Благодаря капитану я в тот же день снял себе комнату в одной португальской семье. Сначала я хотел устроиться на полный пансион с общим столом, но капитан, славный человек, посоветовал мне немного подождать и посмотреть, подойдут ли мне португальские обычаи.

В самом деле, в тот же день мои хозяева пригласили меня пообедать вместе с ними. Увидев, что они всё, даже суп, едят из общей миски, я решил впредь питаться отдельно. Вечером я продолжил свои поиски настолько успешно, что нашел себе маленький одноэтажный домик рядом с портом, прекрасно расположенный, с прелестным садиком; мне сдали его всего за две рупии в месяц, что составляет чуть больше пяти франков.

— Послушайте, Биар! — сказал я, обернувшись к приятелю. — Что, если нам отправиться в Гоа?

— Ну что ж! — ответил Биар с видом человека, вполне оценившего сделанное предложение.

— Отправляйтесь, отправляйтесь в Гоа! — вмешался папаша Олифус. — Чудесное место, и жизнь там невероятно дешевая. Там изумительные женщины и всего две опасности: троа и инквизиция.

— А что такое троа? — спросил я.

— Сейчас услышите, — ответил Олифус. — Всему свое время. Когда я снял дом, мне, как и в Негомбо, надо было его обставить. Но и это обошлось недорого. Только все мое небольшое состояние было в золотых монетах, и мне пришлось обратиться к менялам; их весьма прибыльное ремесло заключается в том, чтобы давать путешественникам в обмен на золото и серебро грязные медяки. Мне понадобилось два или три раза в течение одного дня прибегать к их услугам, то есть два или три раза опускать руку в карман. Всякий раз я доставал из кармана монеты в пять и десять флоринов; в результате по городу распустили слух, что приехал набоб: для нищего, разоренного городишка, каким был Гоа, я оказался богачом. В тот же вечер меня посетили две или три благородные дамы или девицы. Прислав ко мне, как здесь принято, слугу за подачкой, сами они ждали в паланкине у двери, не захочу ли с ними познакомиться. Я еще слишком был утомлен путешествием, поэтому ограничился тем, что послал им оставшуюся у меня мелочь; там было две-три рупии, не больше, но этого оказалось достаточно, чтобы меня окончательно сочли богатым торговцем.