Волонтер девяносто второго года, стр. 39

Пока мы завтракали, он рассказал о сделанных им распоряжениях.

Похороны состоятся в четыре часа пополудни на кладбище деревни Илет, после чего он увезет меня ночевать в Сент-Мену, завтра мы вернемся сюда с нотариусом, чтобы выполнить формальности, связанные с кончиной моего дяди. Мне нечего было возразить: все это было обдумано и решено честным рассудком и дружеским сердцем.

В знак благодарности я пожал г-ну Друэ руку.

Днем, в четыре часа, тело старого лесного смотрителя (провожали папашу Дешарма все его товарищи, вся деревня Илет, я, единственный родственник, и его друзья Друэ, Бийо, Гийом, Матьё и Бертран) опустили в могилу; в последний раз благословили моего дядю аббат Фортен и все те, на чьих глазах проходила его долгая и безупречная жизнь.

Возвращаясь с кладбища, все ненадолго зашли в дом. Следуя обычаю, передаваемому от прародителей к прадедам, а от прадедов к правнукам, обычаю, более стойкому в деревне, чем в городе, по распоряжению г-на Друэ и стараниями мадемуазель Маргариты была приготовлена поминальная трапеза, а по окончании ее мы выпили за упокой души умершего. Тост был дружеским, но излишним. Если какая-нибудь душа и должна упокоиться в мире, то именно душа папаши Дешарма.

Когда поминки закончились, г-н Друэ спрятал ключ от дома в карман. Я еще раз поблагодарил Флобера и Лафёя за заботу о моем бедном дядюшке, а всех наших друзей за помощь в последних почестях, какие ему были возданы, после чего мы в кабриолете г-на Друэ поехали в Сент-Мену.

Вечером г-н Друэ известил нотариуса; решили утром, после завтрака, отправиться вскрывать завещание и составлять опись наследства.

Назавтра, в полдень, в присутствии г-на Фортена, г-на Друэ, г-д Бертрана и Матьё, вскрыли завещание папаши Дешарма. Он назначал меня своим наследником, указывал в шкафу то место, где мы найдем в кожаном мешочке двести шестьдесят луидоров — все его богатство.

Все принадлежавшие ему вещи, которые мне не понадобятся, я должен был раздать беднякам деревни Илет; все его охотничьи принадлежности, кроме тех, что я пожелаю взять себе, переходили в собственность двух его лучших друзей, Флобера и Лафёя. Продавать что-либо категорически запрещалось.

Поскольку я еще не достиг совершеннолетия, по просьбе, выраженной папашей Дешармом в завещании, моим опекуном назначался г-н Друэ. Поэтому я немедленно передал ему двести шестьдесят луидоров, оставленных мне дядей, поручив распоряжаться по его усмотрению этим небольшим состоянием: на деньги я совсем не рассчитывал и получение наследства меня очень взволновало.

Я отдал Флоберу и Лафёю оставленные им охотничьи принадлежности и попросил г-на Фортена, чтобы либо он сам, либо мадемуазель Маргарита раздали беднякам предметы обстановки и белье. Закончив эти дела, я погрузил на двуколку (ее мне одолжил Бертран) свой верстак, свои рубанки и фуганки, циркули и угольники. К инструменту я прибавил одежду и книги. Я нанял возницу, поручив ему сегодня же вечером привезти двуколку, и, опережая свой багаж, пошел пешком, поблагодарив всех друзей, помогавших мне в эти тяжелые дни моей жизни; особенно нежно расцеловал я г-на Друэ, ведь с ним мне никогда не расплатиться за все.

Через два часа я, отряхнув пыль с сапог у порога метра Жербо, вошел в дом, застав всю семью за ужином.

— Метр Жербо, вы обещали взять меня в ученики, если я пожелаю работать у мастера, — обратился я к нему. — Не изменилось ли ваше намерение, столь для меня благожелательное? Я согласен на любые ваши условия.

— Молодец, малыш, что вспомнил обо мне! — воскликнул метр Жербо. — Садись за стол и ешь. Завтра начнешь работать.

— Садитесь сюда, рядом со мной, друг мой, — с нежной улыбкой сказала Софи, протягивая руку.

Она придвинула свой стул поближе к отцу, и я занял предложенное место.

XXIII. В ДОМЕ МЕТРА ЖЕРБО

В провинции больше всего умиляет патриархальная незыблемость семьи; если не считать потерь, что приносит с собой смерть, в ней ничего не меняется даже за то время, которого хватило бы, чтобы преобразить облик королевства.

Почти год я не был в доме метра Жербо, но, вернувшись сюда, застал все в том же виде, что и в прошлый раз: на том же столе в том же порядке стояли приборы для того же количества персон; наряду с предметами обстановки, неизменными остались и чувства Софи; «Заходите, брат мой!» — сказала она мне, когда я вошел, и просто подала мне руку со словами: «Добро пожаловать, брат».

Но, как бы там ни было, на всей территории Франции произошли огромные перемены. Все прежние названия провинций исчезли, уступив место новым: Францию разделили на восемьдесят три департамента; часть провинции Шампань назвали департаментом Марна; соседняя часть стала департаментом Мёз. Речушка Бьесм, некогда служившая границей между Германской империей и Французским королевством, а позднее — Шампани и Клермонтуа, стала разграничительной линией двух департаментов. Поэтому Илет, Клермон и Варенн отошли к департаменту Мёз.

Были образованы муниципалитеты, получившие название коммун. Папашу Жербо назначили муниципальным советником, а нашего соседа, бакалейщика г-на Coca, — прокурором коммуны.

Я написал «соседа», потому что дом г-на Жербо от его дома отделял лишь узкий проулок. Обе семьи часто бывали друг у друга. Метр Жербо и г-н Сое, весьма гордившиеся новыми должностями, принадлежали к патриотам. Госпожа Сое была женщина простая, грубая и эгоистичная, настоящая торговка свечами, сахарным песком и сахаром-сырцом; отмеряя товар, она старалась, чтобы весы как можно меньше наклонялись в сторону покупателя, и была совершенно неспособна, даже случайно, допустить этот перевес. Мать г-на Coca, старуха лет шестидесяти трех-шести-десяти четырех, осталась роялисткой; трое его детей — два мальчика (старшему исполнилось двенадцать) и дочь — были еще слишком юны, чтобы иметь собственные убеждения.

Что касается Софи, то позднее мы узнаем, каковы были ее убеждения. Напротив нас находилась гостиница и ресторан «Золотая рука», принадлежащие братьям Леблан. Коммерческий интерес вынуждал их ломать маленькую комедию. Поскольку к ним захаживали и молодые патриоты города, и юные дворяне из окрестных мест, то младший оставался роялистом, а старший заделался патриотом. Младший с молодыми аристократами кричал: «Да здравствует король!»; старший с молодыми буржуа возглашал: «Да здравствует нация!»

Тем временем появился декрет Национального собрания, вызвавший в провинции немалый переполох. Это было гражданское положение о духовенстве.

Согласно ему, в каждом департаменте учреждалось епископство. Это положение возвращало избрание епископов и кюре к обычаю раннехристианской Церкви, то есть предписывало избирать их всем народом, большинством голосов; всем церковным служащим жалованье выплачивалось из королевской казны; плата верующих священнику за отдельные требы отменялась.

Находящиеся на службе церковнослужители были обязаны присягнуть этому положению; не принесшие присяги рассматривались как подавшие в отставку и тотчас заменялись другими. Если они пытались тайком отправлять свои прежние обязанности, их надлежало преследовать как смутьянов.

Этим объяснялись волнения в Церкви, разделение между священниками конституционными и священниками не присягнувшими. Если мы пожелаем бросить взгляд на эту великую эпоху и на два великих года — 1789-й и 1790-й, нас удивят, если можно так выразиться, предусмотрительно принятые природой меры для того, чтобы люди и события одновременно вступили в пору своего кровавого расцвета.

В 1762 году г-н де Шуазёль добивается упразднения ордена иезуитов, то есть лишает Церковь поддержки одной из самых образованных и могущественных ее сект, что могла бы в Национальном собрании, при дворе, в обществе оказать сильнейшее сопротивление революции.

К тому же природа за три исключительных года — 68, 69 и 70-й — породила Шатобриана, Бонапарта, Гоша, Марсо, Жубера, Кювье, Сен-Мартена, Сен-Симона, обоих Фурье, Де Местра, Бональда, г-жу де Сталь, Меюля, Лесюэра, братьев Шенье, Жоффруа Сент-Илера, Бишб, Сенанкура, Ампера: их возраст и гений достигли зрелости в 1792 — 1798 годах!