Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1, стр. 67

– Слышите? – сказал Атос на ухо принцу. – Вот ответ на ваш вопрос.

– Скажите же, ваше высочество, – нетерпеливо спрашивал де Лоррен, стараясь угадать по тяжести денег, оттягивающих его карман, какая сумма досталась на его долю.

– Это свадебный подарок, любезный шевалье!

– Как?

– Да, я женюсь, – продолжал герцог Анжуйский, не замечая, что он в эту минуту проходил мимо принца и Атоса, которые низко поклонились ему.

Де Лоррен бросил на молодого герцога такой странный и полный ненависти взгляд, что граф де Ла Фер вздрогнул.

– Вы женитесь? Вы! – повторил де Лоррен. – Это невозможно! Неужели вы решитесь на такую глупость?

– Не я решаюсь на эту глупость, а меня принуждают к ней, – отвечал герцог Анжуйский. – Но пойдем скорей, повеселимся на эти деньги.

Провожаемый поклонами придворных, он вышел со своим приятелем, радостно улыбаясь.

– Так вот в чем секрет! – тихо сказал принц Атосу. – Он женится на сестре Карла Второго?

– По-видимому, да.

Принц Конде задумался на минуту, глаза его блеснули.

– Вот оно что, – медленно произнес он, словно разговаривая с самим собою, – значит, шпаги долго еще не будут выниматься из ножен!..

И он вздохнул.

Один Атос слышал этот вздох и угадал все, что он в себе таил: подавленные честолюбивые стремления, разрушенные мечты, обманутые надежды…

Принц вскоре стал прощаться. Король тоже собрался уходить. Атос сделал Раулю знак, подтверждавший его прежнее приглашение.

Мало-помалу спальня опустела. Мазарини остался один, терзаемый своими страданиями, которых уже не скрывал.

– Бернуин! – произнес он слабым голосом.

– Что угодно, монсеньор?

– Позвать Гено!.. Поскорее!.. Мне кажется, я умираю, – сказал кардинал.

Испуганный Бернуин побежал в переднюю, отдал приказ, и верховой, поскакавший за доктором, обогнал карету короля Людовика XIV на улице Сент-Оноре.

XLIII. Гено

Приказание кардинала было спешное, и Гено не заставил себя ждать.

Он нашел больного в постели, с посиневшим лицом, распухшими ногами, с судорогами в желудке. У кардинала был жестокий приступ подагры. Он мучился ужасно и проявлял нетерпение, как человек, не привыкший к страданиям. Увидев Гено, он воскликнул:

– Ну, теперь я спасен!

Гено был человек очень ученый и очень осторожный, который не нуждался в критике Буало, чтобы заслужить подобную репутацию. Когда он встречался с болезнью, закрадись она хоть в тело самого короля, он обращался с больным без всякой пощады. Он не сказал, таким образом, Мазарини, как ждал министр: «Врач пришел, прощай болезнь». Напротив, осмотрев больного с весьма мрачным видом, он воскликнул только:

– О!

– В чем дело, Гено? И что за лицо у вас?

– У меня такое лицо, какое должно быть, чтобы лечить ваш недуг. У вас очень серьезная болезнь, монсеньор.

– Подагра… О да, подагра.

– С осложнением, монсеньор.

Мазарини приподнялся на локте и спросил с беспокойством:

– Неужели я болен опаснее, чем думаю?

– Господин кардинал, – ответил Гено, садясь у постели, – вы много потрудились в своей жизни; вы много страдали.

– Но я еще, кажется, не стар. Подумайте, мне только пятьдесят два года.

– О, господин кардинал, вам гораздо больше!.. Сколько лет продолжалась Фронда?

– Зачем вы спрашиваете об этом?

– Из медицинских соображений.

– Да почти десять лет.

– Хорошо. Считайте каждый год Фронды за три года… Выходит тридцать лет, лишних двадцать. Двадцать и пятьдесят два – семьдесят два года. Стало быть, вам семьдесят два года, а это уже старость.

Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему таким плохим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:

– Если считать каждый год Фронды за четыре года, то вам будет восемьдесят два.

Мазарини, побледнев, спросил еле слышным голосом:

– Вы говорите серьезно?

– Да, к сожалению, – отвечал медик.

Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним.

– Болезни бывают разные, – промолвил Мазарини. – С некоторыми можно справиться.

– Это правда, монсеньор. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.

– Не правда ли? – воскликнул Мазарини почти весело. – Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности?

Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал:

– Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам…

– Знаю, знаю, – кивнул Гено.

– Так я выздоровею?

– Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.

– Так моя болезнь… смертельна? – спросил Мазарини.

– Да, монсеньор.

Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный огромной тяжестью. Но у Мазарини были закаленная душа и мощный ум.

– Гено, – сказал он, приподнимаясь, – вы позволите мне проверить ваше решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними… Я хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!

– Вы напрасно думаете, – отвечал Гено, – что я один решился бы произнести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал ученейших медиков Европы и Франции… двенадцать человек…

– И что же?

– Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле протокол консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту бумагу, вы увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых…

– Не нужно! Не нужно! – вскричал Мазарини, отталкивая бумагу. – Не нужно, Гено! Я сдаюсь!

И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и силами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.

– Есть еще кое-что, – промолвил Мазарини, – есть знахари, шарлатаны. В моей стране те, от кого отказываются врачи, пробуют свой последний шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но сто раз спасут жизнь.

– Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение последнего месяца сменил по крайней мере десяток лекарств?

– Да… И что же?

– А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы купить у всех этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не излечены, а без моего искусства вы были бы мертвы.

– Это конец, – промолвил тихо кардинал. – Это конец.

Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.

– Надо расстаться со всем этим! – прошептал он. – Я умираю, Гено? Я умер!

– О, нет еще! – вымолвил доктор.

Мазарини схватил его за руку.

– Когда же? – спросил он, глядя расширившимися глазами прямо в лицо невозмутимого медика.

– Таких вещей не говорят, монсеньор.

– Обыкновенным людям – нет. Но мне… Каждая минута моей жизни стоит сокровищ!.. Скажи мне, Гено!

– Нет, нет, монсеньор…

– Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих тридцати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!

– Бог дает вам дни, а не я, – отвечал Гено. – Бог даст вам не больше двух недель.

Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку, прошептав:

– Спасибо, Гено, спасибо.

Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал, устремив на него пламенный взгляд:

– Никому ни слова! Ни слова!

– Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.

– Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чиновника, которого зовут Кольбером. Ступайте!

XLIV. Кольбер

Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора, разговаривая с Бернуином и Бриенном, и обсуждал с обычной ловкостью придворного человека все события и новости, вскипающие, как пузыри, на поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет одного из любопытнейших людей того времени, и нарисовать его с такой правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.