Сын каторжника, стр. 41
— На каторге! Мой сын на каторге! — воскликнула Милетта. — Но ты ведь не знаешь, Пьер, что, какой бы огромной ни была моя любовь к нему, я лучше предпочту оплакивать его смерть, чем краснеть за его позор!.. На галерах! Мариус — каторжник! Да ты сошел с ума, Пьер!
— Послушай, мы встретимся с тобой завтра, в это же время; ты найдешь меня на этой же улице, и мы посмотрим, что можно будет сделать.
— Нет, — твердо ответила Милетта, — я не испытываю к тебе доверия, Пьер: если бы у тебя действительно было отцовское сердце, разве стал бы ты откладывать на завтра то, что можешь сделать для сына сегодня, когда он страдает, когда он окропляет своими слезами солому, на которую его бросили. Нет, нет, я тебя не оставлю.
Милетта протянула руку, чтобы схватить Пьера Мана за блузу; но он, пригнувшись, проскользнул у нее под рукой и в один прыжок пересек улицу.
— Тогда следуй за мной! — крикнул он.
Каким бы быстрым и неожиданным ни было бегство бандита, Милетта не отказалась от попытки догнать его: она пересекла улицу с той же решительностью, какую проявил он; материнская ярость придала ей сверхъестественную силу, и она бежала за ним на расстоянии нескольких шагов.
На бегу она громко знала на помощь.
Пьер Мана сделал крутой поворот.
— А, попался, — закричала Милетта, хватаясь за край его одежды, — не думай ускользнуть от меня, я тебя больше не оставлю, я неотступно буду следовать за тобой как твоя тень!
И, заметив, что негодяй поднял на нее руку, она смело продолжала, подставляя ему свою грудь:
— Ну, ударь меня! Я тебя больше не боюсь; убей меня, если хочешь! Господь не захочет, чтобы невиновный погиб вместо преступника, и из моего трепещущего и безжизненного тела поднимется голос и будет повторять так, как я тебе повторяю: «Это Пьер Мана, каторжник, вор и убийца; это не мой сын, а Пьер Мана ограбил и убил господина Риуфа!»
Положение Пьера Мана становилось критическим.
Он стоял как раз напротив одного из самых мрачных и мерзких домов, находившихся на одной из отвратительных узких улочек, которые являются позором старого Марселя, в одной из тех клоак под открытым небом, где посреди самых мерзких отбросов кишит и быстро размножается пятая часть населения фокейского города, страшных логовищ, перед которыми прохожий с ужасом отступает, спрашивая самого себя, несмотря на живое подтверждение, какое он видит собственными глазами: как только люди соглашаются прозябать в подобных трущобах?
Эти средоточия заразных нечистот в то же время являются сборищем всех человеческих пороков; они служат сценой для оргий, устраиваемых матросами; для них привычны пьяные вопли, стук раздаваемых ударов, хрипы раненых; вот почему, несмотря на крики бедной Милетты, ни одно из окон не отворилось и ни один из обитателей этих кварталов не появился на пороге.
Но полиция очень бдительно следит за порядком в этих кварталах и может совершить обход в любую минуту.
Пьер Мана понял, что ему для собственного спасения требовалось немедленно прекратить эту сцену: его огромная рука, опустившись, прикрыла нижнюю часть лица его жены и зажала ей рот.
Милетта вцепилась зубами в эту руку и с неистовой яростью укусила ее.
Но, несмотря на нестерпимую боль, Пьер Мана не отдернул свою руку; свободной рукой он так сильно сдавил горло матери Мариуса, что незамедлительно последовало охватившее ее удушье.
Тогда, продолжая зажимать ей горло своим окровавленным кляпом, он приподнял Милетту другой, освободившейся рукой и с этим грузом углубился в темный и зловонный узкий проход одного из домов, о которых мы только что говорили.
Таким образом он пришел во двор, такой сумрачный и узкий, что напоминал колодец. Добравшись сюда, до прибежища, где ему, вне всякого сомнения, нечего было опасаться, и не беспокоясь о шуме, который он собирался поднять, каторжник бросил свою жену через наполовину разбитую оконную раму, расположенную на уровне мостовой.
Все, что осталось от оконного стекла, сразу же разлетелось вдребезги, и бездыханное тело Милетты, проломив несколько сгнивших деревянных досок, упало в нечто вроде подвала, который, учитывая его расположение ниже уровня земли, в Марселе вполне мог считаться погребом.
Пьер Мана исчез на несколько минут; вернувшись обратно, он принес фонарь и ключ.
Отперев дверь в подвал и спустившись туда по ступенькам, он открыл замок и задвижки двери, находившейся в углу подвала, и, схватив тело Милетты за плечи, потащил его к углублению, скрывавшемуся за этой дверью.
Милетта так и не сделала ни одного движения; Пьер Мана приложил свою руку к груди женщины и почувствовал, что сердце ее все еще продолжало биться.
— Эх, черт побери! — воскликнул он. — Я так и знал, что еще не забыл, как надо правильно выполнять такое упражнение; я только хотел привести его в исполнение в два приема и был совершенно уверен, что не довел дело до конца. Черт! Не убивают же свою жену, когда находят ее после двадцати лет разлуки: посмотрим, старательно ли в течение этих двадцати лет она блюла интересы семьи?
Он поставил фонарь рядом с головой Милетты и принялся выворачивать карманы бедной женщины с ловкостью, свидетельствующей о его долгом опыте.
Он нашел в них ключи и несколько монет. Презрительно бросив ключи на землю, он положил деньги к себе в карман, тщательно закрыл на замок и засов дверь клетушки, где осталась его жертва, а затем запер дверь подвала; в довершение он из предосторожности поставил перед разбитым окном несколько бочек и ушел оттуда прочь, чтобы провести остаток ночи в одном из притонов Марселя.
XIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЬЕР МАНА, КАЖЕТСЯ, РЕШАЕТСЯ ПРИНЕСТИ В ЖЕРТВУ СВОИМ ОТЦОВСКИМ ЧУВСТВАМ ЛЮБОВЬ К РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Мы с вами не последуем за Пьером Мана в кабаки, куда он, как мы видели, направился. Наше авторское перо редко, разве что в каких-нибудь чрезвычайных обстоятельствах, прибегало к описаниям подобного рода заведений, и лишь с чувством глубочайшего отвращения мы выводим из тьмы, которая воспринимается как их естественное убежище, кое-кого из тех опустившихся существ, что затеяли преступную или враждебную борьбу против общества. Как можно видеть, нас принуждали к этому лишь потребности нашего повествования. Однако, рискуя утратить привлекательность живописности и преимущества колорита, мы не будем употреблять во зло опрометчивое любопытство читателя, рисуя далее картины нравов современных бродяг; мы не будем пачкать анатомический стол, на котором мы пытаемся показать те или иные тайны человеческой души, соприкосновением его с гнусной грязью, в какой коснеют подонки общества.
Итак, покинем Пьера Мана и вернемся к Милетте.
Пьер Мана не ошибся: она действительно не была мертвой, но прошло довольно много времени, прежде чем она пришла в себя.
Когда наконец бедная женщина вновь открыла глаза, она обнаружила, что находится в непроглядной тьме.
Сделав естественное в ее положении движение, она поднялась на ноги и уткнулась головой в сводчатый потолок.
Первая ее мысль была вовсе не о том, что она сама заживо погребена в своего рода склепе: первая ее мысль была о Мариусе, находящемся в тюрьме.
Быть может, пробил час, когда вход в тюрьму был открыт для нее; быть может, именно в этот час ее приглашали туда, а она не могла воспользоваться этим.
Несмотря на окружавший ее мрак, Милетта по наитию нашла дверь; она попыталась расшатать ее массивные доски, сильно ушибла руки и ноги о дерево, сорвала ногти на пальцах рук и при этом в полном отчаянии выкрикивала имя своего сына.
Однако Пьер Мана не напрасно рассчитывал на надежность и укромность подвала, отвечавшего перед каторжником за ту, одно слово которой могло его погубить.
Дверь стойко выдерживала неистовый натиск на нее Милетты, и отчаянные крики бедной женщины растворялись в мертвой тишине, царившей вокруг.
И тогда ее охватил один из тех приступов ярости, что близок к безумию. Она покатилась по земле, стала рвать на себе волосы, бить себя в грудь кулаками и ударяться головой о стену. Несчастная то громко произносила имя Мари-уса, призывая Небо в свидетели, что вовсе не по своей вине она не рядом с ним в эту минуту, то жалобно умоляла палача и заклинала его вернуть ей сына.