Соратники Иегу, стр. 116

Из последних лишь пятеро остались в живых. Побежденные в неравном бою, израненные, они были взяты в плен живыми.

Их окружили со всех сторон двадцать пять вооруженных драгунов и жандармов.

У жандармского капитана была сломана левая рука, у командира драгун — прострелено бедро.

Один только Ролан, залитый кровью, но не своей, а чужой, не получил ни единой царапины.

Двое пленных были так тяжело ранены, что не держались на ногах; их пришлось нести на носилках.

Жандармы зажгли припасенные заранее факелы и повели арестованных в город.

В ту минуту, когда процессия вышла из леса на большую дорогу, послышался громкий конский топот.

Кто-то мчался галопом им вдогонку.

— Ступайте вперед! — приказал Ролан. — Я останусь и узнаю, в чем дело. Появился всадник, который, как мы сказали, скакал во весь опор.

— Стой! Кто такой? — крикнул Ролан, когда всадник был уже в двадцати шагах.

И прицелился из карабина.

— Еще один пленник, господин де Монтревель! — отвечал незнакомец. — Я опоздал к сражению, но успею взойти, по крайней мере, вместе с ними на эшафот. Где мои друзья?

— Вон они, сударь, — ответил Ролан, который узнал молодого человека если не по внешности, то по голосу: этот голос он слышал уже третий раз.

И он указал рукой на группу пленников в центре вооруженного отряда, который вел их из Сейзериа к Бурку.

— Мне приятно видеть, что с вами не случилось ничего дурного, господин де Монтревель, — сказал незнакомец любезным тоном. — Уверяю вас, для меня это большая радость!

И, дав шпоры коню, он быстро нагнал драгунов и жандармов.

— Извините, господа, — обратился он к ним, соскочив на землю, — но я прошу разрешения занять место рядом с тремя моими друзьями: графом де Жайа, виконтом де Ва-лансолем и маркизом де Рибье.

Трое арестованных с радостным возгласом раскрыли объятия своему другу. Оба раненых, приподнявшись на носилках, тихо проговорили:

— Браво, Сент-Эрмин… молодец!

— Помилуй Бог! — воскликнул Ролан. — Кажется, этим разбойникам досталась самая благородная роль, и они сыграют ее до конца!

L. КАДУДАЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ

Через двое суток после того дня, или, вернее, той ночи, когда произошли только что описанные нами события, два человека расхаживали рядом по большому залу Тюильрий-ского дворца, выходившему окнами в сад. Они оживленно беседовали; оба сопровождали свою речь резкими, выразительными жестами.

Эти два человека были: первый консул Бонапарт и Жорж Кадудаль.

Жорж Кадудаль, с тревогой размышлявший о бедствиях, какие сулило Бретани дальнейшее сопротивление, только что подписал мирный договор с Брюном.

Именно после этого соглашения он освободил от клятвы Соратников Иегу.

К несчастью, его прощальное послание, как мы знаем, запоздало на целые сутки.

Ведя переговоры с Брюном, Жорж Кадудаль не поставил никаких условий для себя лично, кроме дозволения беспрепятственно уехать в Англию.

Брюн так настойчиво уговаривал его встретиться с первым консулом, что предводитель вандейцев согласился.

Итак, он отправился в Париж.

Утром, в самый день приезда, он явился в Тюильри, назвал свое имя и был тотчас допущен во дворец.

За отсутствием Ролана его проводил на аудиенцию Рапп.

Оставив Кадудаля вдвоем с Бонапартом, адъютант растворил двери настежь, чтобы все видеть из кабинета Бурьенна и в случае необходимости броситься на помощь первому консулу.

Но Бонапарт, разгадав умысел Раппа, захлопнул двери.

Потом живо повернулся к Кадудалю.

— Вот и вы наконец! — сказал он. — Я чрезвычайно рад вас видеть: один из ваших врагов, мой адъютант Ролан де Монтревель, отзывался о вас с большой похвалой.

— Это меня не удивляет, — отвечал Кадудаль, — за то недолгое время, что мы виделись с господином де Монтревелем, я оценил его рыцарское благородство.

— И это произвело на вас впечатление? — спросил первый консул.

Потом, устремив на вождя роялистов свой орлиный взор, продолжал:

— Послушайте, Жорж, мне нужны энергичные люди, чтобы осуществить обширные замыслы. Хотите перейти на мою сторону? Я предлагал вам чин полковника, но вы достойны большего. Я предлагаю вам чин дивизионного генерала.

— Благодарю вас от всей души, гражданин первый консул, — отозвался Жорж, — но вы сами презирали бы меня, если бы я согласился.

— Почему? — резко бросил Бонапарт.

— Потому что я дал присягу Бурбонам и, что бы ни случилось, останусь им верным до конца.

— Слушайте, — настаивал первый консул, — неужели нет никакого способа, чтобы вы стали моим союзником?

— Генерал, — перебил предводитель роялистов, — вы позволите повторить вам то, что я слышал?

— Отчего же нет?

— Оттого, что это касается тайных политических соглашений.

— Пустяки! Какая-нибудь вздорная выдумка! — усмехнулся первый консул, слегка встревоженный.

Кадудаль остановился и пристально посмотрел на собеседника.

— Говорят, в Александрии был заключен договор между вами и коммодором Сиднеем Смитом. Он обещал открыть вам свободный путь во Францию при условии, что вы восстановите на престоле нашу древнюю королевскую династию. И вы будто бы согласились.

Бонапарт расхохотался.

— Просто удивительно, — воскликнул он, — до чего вы, люди из народа, преданы своим бывшим королям! Допустим, я верну им трон, — чего я, будьте уверены, отнюдь не собираюсь делать, — что же от этого получите вы, проливавшие кровь ради их восстановления на престоле? Вас даже не утвердят в чине полковника, который вами заслужен по праву! Разве вы встречали в королевских войсках полковника, который был бы не дворянин? Разве слыхали, что в этой среде кто-либо возвысился благодаря личным заслугам? А если вы перейдете ко мне, Жорж, вам все будет доступно; чем больше я возвышусь, тем выше подниму моих сподвижников. Что же касается предложения сыграть роль Монка, то не рассчитывайте на это! Монк жил в том веке, когда предрассудки, которые мы побороли и искоренили в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, были еще в полной силе. Если бы Монк и пожелал стать королем, ему бы это не удалось. Он не смог бы подняться выше диктатора: для этого надо быть Оливером Кромвелем. Ричард Кромвель продержался недолго: правда, он был типичным сыном великого человека, то есть просто дураком. А вот если бы я пожелал стать королем, мне ничто бы не помешало, и если когда-нибудь мне придет такая охота — так и будет! Ну? Вы хотите возразить? Говорите!

— Вы изволили сказать, гражданин первый консул, что во Франции в тысяча восьмисотом году совсем иное положение, чем в Англии в тысяча шестьсот шестидесятом. Что до меня, то я не вижу никакой разницы. Карл Первый был обезглавлен в тысяча шестьсот сорок девятом году, Людовик Шестнадцатый казнен в тысяча семьсот девяносто третьем. В Англии прошло одиннадцать лет между смертью отца и воцарением сына. Во Франции после казни Людовика Шестнадцатого истекло семь лет… Возможно, вы мне возразите, что в Англии произошла религиозная революция, а во Франции — революция политическая. А я вам отвечу, что хартии не труднее добиться, чем отречения от престола.

Бонапарт усмехнулся.

— Нет, этого я не скажу, — возразил он, — я скажу другое. Кромвелю минуло пятьдесят лет, когда казнили Карла Первого, а мне в год смерти Людовика Шестнадцатого было всего двадцать четыре. Кромвель скончался в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, то есть в возрасте пятидесяти девяти лет. За десять лет правления он успел многое задумать, но мало осуществил. К тому же он произвел политический переворот, коренное преобразование, заменив монархический строй строем республиканским. Так вот, дайте мне прожить, подобно Кромвелю, пятьдесят лет — это не так уж много. У меня впереди еще двадцать лет, вдвое больше, чем у Кромвеля. Притом, заметьте, я по существу ничего не меняю, а только развиваю, ничего не разрушаю, но лишь совершенствую и укрепляю. Предположите, что в тридцать лет Цезарь был бы не первым распутником и гулякой, а первым гражданином Рима, что он бы уже закончил Галльскую войну, завершил поход в Египет, одержал победу в Испании. Предположите, что ему минуло бы не пятьдесят, а тридцать лет, — разве он не стал бы одновременно и Цезарем и Августом?