Сан-Феличе. Книга вторая, стр. 83

Такова была мечта Шампионне: все это он собирался сделать для будущего Неаполя; но грубая действительность неожиданно вторглась в его мирные замыслы, смешав все карты именно тогда, когда он, хозяин Неаполя, готовился потушить восстание в Абруцци, двинув мобильные колонны, организованные в Риме генералом Сент-Сюзанном, приказал Дюгему и Карафе выступить против того, кого считали наследным принцем, а Скипани направил против Руффо; сам же он, готовясь к походу на Реджо, намеревался вести мощную колонну на Сицилию.

Но в ночь с 15 на 16 марта Шампионне получил от Директории распоряжение явиться в Париж к военному министру. Верховный властитель Неаполя, любимый, и уважаемый всеми, достигший истинного могущества, которое мог с легкостью сохранять и впредь, этот человек, которого обвиняли в честолюбии и захватах, как римлянин героических времен, склонился перед полученным приказом и, обернувшись к Сальвато, стоявшему в эту минуту рядом, сказал ему:

— Я уезжаю довольный, потому что уплатил моим солдатам жалованье за пять прошедших месяцев, которое им были должны; я заменил их оборванные мундиры новыми; у них есть по паре хороших сапог, и они получают хлеб, лучше которого не ели никогда в жизни.

Сальвато прижал его к сердцу.

— Дорогой генерал, — сказал он, — вы один из мужей Плутарха.

— И все же, — прошептал Шампионне, — осталось еще сделать многое, чего мой преемник, вероятно, не сделает. Но кто доходит до конца своей мечты? Никто.

Потом он со вздохом прибавил, вынимая часы:

— Уже час ночи. Я не буду спать, мне еще надо многое успеть до отъезда. Будьте у меня завтра в три, дорогой Сальвато, и сохраните то, что со мною случилось, в абсолютной тайне.

На другой день, ровно в три часа, Сальвато явился во дворец Ангри. Ничто не указывало на предстоящий отъезд. Шампионне, как всегда, работал в своем кабинете; увидев входящего, он поднялся и протянул ему руку.

— Вы точны, мой дорогой, и я благодарю вас за эту обязательность. Сейчас, если пожелаете, мы совершим с вами небольшую прогулку.

— Пешком? — спросил Сальвато.

— Да, пешком, — ответил Шампионне. — Пойдемте.

В дверях генерал остановился и бросил последний взгляд на свой кабинет, где он жил в течение двух месяцев, где задумал, декретировал и исполнил столько великих дел.

— Говорят, что у стен есть уши. Если они имеют и голос, заклинаю их говорить и засвидетельствовать, видели ли они здесь хоть один поступок, который не был бы направлен на благо человечества, с тех пор как я открыл эту дверь как главнокомандующий и до этого мгновения, когда я закрываю ее как обвиняемый.

И с улыбкой, опираясь на руку Сальвато, он затворил дверь и спустился по лестнице.

CXXIV. ОБВИНЯЕМЫЙ

Генерал со своим адъютантом прошли по улице Толедо до Бурбонского музея, спустились по улице Студи, пересекли площадь Пинье и, следуя по улице Фориа, достигли Поджореале.

Там Шампионне ожидала карета; весь эскорт генерала составлял его камердинер Сципион, сидевший на козлах.

— Дорогой мой Сальвато, — сказал генерал, — пришел час нам расстаться. Меня утешает то, что, отправляясь в скверную дорогу, я, по крайней мере, вас оставляю на хорошем пути. Увидимся ли когда-нибудь? Едва ли. Во всяком случае, вы были для меня больше чем другом, вы были мне почти сыном, и я прошу вас: сохраните обо мне память.

— О, навсегда! Навсегда! — прошептал Сальвато. — Но к чему эти дурные предчувствия? Вас просто отзывают. Вот и все.

Шампионне вынул из кармана газету и передал Сальвато. Тот развернул ее. Это был «Монитёр». Молодой человек прочел следующие строки:

«Ввиду того, что генерал Шампионне применил власть и силу, чтобы воспрепятствовать действиям нашего уполномоченного комиссара Фейпу, и, следовательно, открыто восстал против правительства, гражданин Шампионне, дивизионный генерал, командующий Неаполитанской армии, будет подвергнут аресту и предстанет перед военным судом по обвинению в нарушении законов» 33.

— Видите, дорогой друг, — произнес Шампионне, — все гораздо серьезнее, чем вы думаете.

Сальвато вздохнул и пожал плечами.

— Генерал, — сказал он, — я могу утверждать лишь одно: если вы будете осуждены, то на свете окажется город, который превзойдет Афины своей неблагодарностью, и этим городом будет Париж.

— Увы! — заметил Шампионне. — Я бы утешился, если был бы Фемистоклом. И, прижав Сальвато к груди, он бросился в карету.

— Значит, вы едете один, без сопровождения? — спросил Сальвато.

— Обвиняемых бережет Бог, — ответил Шампионне. Друзья обменялись последними прощальными знаками, и карета тронулась.

Генерал Шампионне принимал такое большое участие в событиях, только что нами рассказанных, и оставил по себе в Неаполе столь великую память, что мы, сопровождая его во Францию, не можем не проследить до конца его славную жизнь, которая, впрочем, была недолгой.

Когда он проезжал через Рим, его ожидала там последняя овация; римский народ, которому он даровал свободу, поднес ему полный комплект военного снаряжения: оружие, мундир и коня, присовокупив памятную надпись:

«Генералу Шампионне — консулу Римской республики».

Перед тем как покинуть Вечный город, он, кроме того, получил от неаполитанского правительства следующее послание:

«Генерал,

никакие слова не в силах передать Вам печаль временного правительства, когда оно узнало о Вашем отъезде. Это Вы основали нашу республику; на Вас возлагали мы самые светлые упования. Храбрый генерал, Вы увозите с собою наши сожаления, нашу любовь и признательность.

Мы не знаем, каковы будут намерения Вашего преемника в отношении нас; надеемся, что в должной мере дорожа своею честью и своим долгом, он утвердит Ваши смелые начинания; но как бы он ни проявил себя, мы никогда не забудем Вас — Вашу терпимость, Вашу мягкость, Ваш характер, открытый и благородный, Вашу душу, великую и щедрую, что привлекла к себе все сердца. Эти слова не лесть. Вы уезжаете, и мы ничего более не ждем от Вас, кроме самой доброй памяти».

Как уже было сказано, Шампионне и в самом деле оставил о себе в Неаполе самую светлую память. Его отъезд действительно был воспринят как общественное бедствие; два года спустя историк Куоко писал в изгнании:

«О Шампионне! Тебя уже нет среди живых; но, вспоминая о тебе, мы воздаем в этой книге должную дань твоей твердости и справедливости. Что нужды в том, что Директория пожелала нанести тебе обиду? Не в ее власти было тебя унизить. С того дня как ты впал в немилость, ты становишься кумиром нашего народа. Тебя больше нет, но память о тебе подкрепляется почтением, вызванным твоей твердостью и справедливостью. И что. Д?! Она тебя вовсе не унизила. Ты уже стал кумиром нашего народа».

В Болонье генерал Лемуан передал этому новому Сципиону, который, казалось, скорее поднялся на Капитолий, чтобы вознести благодарение богам, чем спустился на Форум, чтобы быть там обвиненным, письмо Барраса, не пожелавшего примкнуть к решению, принятому его коллегами в отношении Шампионне. Баррас называл его своим другом и предсказывал его временной опале счастливый конец и блистательное вознаграждение.

Тем более велико было удивление Шампионне, когда в Милане его разбудили в полночь и от имени главнокомандующего Итальянской армией Шерера объявили новый декрет Директории; этим декретом Шампионне обвинялся в восстании против правительства, вследствие чего подлежал тюремному заточению сроком на шесть лет.

Составителем декрета, предъявленного Шампионне, был член Директории Мерлен, которому после падения ее власти пришлось начинать свою карьеру с низших чинов магистратуры при Бонапарте и стать генеральным прокурором при Наполеоне.

Излишне говорить, что генерал Шерер, передавший Шампионне декрет Мерлена, был тем самым Шерером, что на том же театре военных действий, где изгнанник одержал победы, будет так жестоко побит австрийским генералом Краем и русским генералом Суворовым.