Сан-Феличе. Книга первая, стр. 82

— Итак, ваша милость желает во что бы то ни стало продолжать путь сегодня? — спросил он у посла, которого все еще принимал просто за знатного путешественника.

— Во что бы то ни стало, — отвечал гражданин Гара. — Меня ждут в Риме по важнейшему делу, а из-за сегодняшней поломки я уже потерял, по меньшей мере, три или четыре часа.

— Ну что ж, порядочный человек должен держать слово, я сказал, что, после того как вы удостоите нас чести и выпьете стаканчик за счастье молодоженов, мы примемся за работу. Так выпьем же — и за дело!

В стаканы, стоявшие на столе, налили вина, а чужестранцу подали почетный бокал с золотой сеткой. Выполняя свое обещание, посол выпил за счастье новобрачных; девушки провозгласили «Да здравствует Пеппино!», юноши — «Да здравствует Франческа!», затем бубны и гитары грянули самую веселую тарантеллу.

— А теперь, — сказал мастер делла Рота, обращаясь к Пеппино, — хватит любоваться возлюбленной, принимайся за дело. Всему свое время. Поцелуй, друг мой, женушку — и за работу!

Не было надобности повторять Пеппино первую часть распоряжения: он обнял жену и прижал ее к сердцу, обратив благодарный взгляд на небо.

Но в тот миг, когда он с неизъяснимым чувством радости вновь посмотрел на ту, которую так долго желал, и когда уста его готовы были коснуться уст Франчески, грянул выстрел, просвистела пуля и раздался какой-то глухой удар.

— Вон оно что, — промолвил посол, — пуля, кажется, предназначалась мне.

— Ошибаетесь, — прошептал Пеппино, падая к ногам Франчески, — это мне. Из горла его хлынула кровь.

Франческа вскрикнула и бросилась на колени у тела мужа.

Все взоры обратились туда, откуда раздался выстрел: шагах в ста, сквозь листву тополей, вился беловатый дымок.

И тут между деревьями мелькнул юноша с ружьем в руке, взбиравшийся на гору.

— Фра Микеле! — закричали присутствующие. — Фра Микеле!

Бегущий на мгновение остановился и, угрожающе подняв руку, крикнул:

— Нет больше фра Микеле, отныне имя мое — Фра Дьяволо.

Под этим именем он действительно стал известен впоследствии: крещение убийством взяло верх над крещением во имя искупления.

А раненый почти тотчас же испустил дух.

XXXVI. ДВОРЕЦ КОРСИНИ В РИМЕ

Воспользовавшись тем, что мы находимся на дороге в Рим, опередим нашего посла в доме Шампионне, как ранее уже опередили у каретника дона Антонио.

Огромный дворец Корсини последовательно занимали Жозеф Бонапарт, посол Республики, и Бертье, приехавший, чтобы отмстить за два убийства: Бассвиля и Дюфо. А в четверг 24 сентября около полудня в одном из самых просторных залов дворца прогуливалось двое; время от времени они останавливались у больших столов, где были развернуты план Рима, как древнего, так и современного, план Папской области в границах, установленных Толентинским договором, и целая коллекция гравюр Пиранези, на других, меньших столах были разложены книги по древней и новой истории, тут вперемешку лежали сочинения Тита Ливия, Полибия, Монтекукколи, «Записки» Цезаря, сочинения Тацита, Вергилия, Горация, Ювенала, Макиавелли, кончая почти полным собранием классических трудов по истории Рима и истории войн, которые вели римляне. На каждом столе виднелись, кроме того, чернильницы, перья, листы бумаги, испещренные пометками, и чистая бумага, готовая к услугам желающего воспользоваться ею. Все это говорило о том, что временный хозяин дворца отдыхает от бранных трудов, если не работая как ученый, так развлекаясь как образованный человек.

Эти два персонажа были почти ровесниками: одному сравнялось тридцать шесть лет, другому тридцать три.

Старший был ростом пониже; он еще носил старорежимный напудренный парик с косичкой и отличался аристократической наружностью, что подчеркивалось опрятностью его платья, белоснежностью и тонкостью белья; взгляд его черных глаз был живой, решительный и смелый; бороду свою он холил, зато не носил ни усов, ни бакенбард; на нем был республиканский генеральский мундир времен Директории. Шляпа его, сабля и пистолеты лежали на столе возле стула, на котором он обычно сидел, когда писал, и, чтобы достать их, ему стоило только протянуть руку.

Это был тот, о ком мы уже не раз говорили нашим читателям: Жан Этьенн Шампионне, главнокомандующий Римской армией.

Другой, белокурый, ростом был, как уже сказано, повыше; свежий цвет его лица говорил о том, что он уроженец севера; глаза у него были голубые, ясные, лучистые, нос небольшой, губы тонкие, а подбородок резко очерченный — все это свойственно натурам хищным, завоевателям; во всем его облике чувствовалось спокойствие, невозмутимость, подлинное хладнокровие, и это делало его в сражениях не только бесстрашным солдатом, но и выдающимся военачальником. Он происходил из ирландского рода, но родился во Франции; сначала он служил в ирландском полку Дил-лона, отличился при Жемапе, после чего получил чин полковника, одержал в нескольких боях победу над герцогом Йоркским, в 1795 году переправился по льду через Ваал, захватил, командуя своей пехотой, голландский флот, был возведен в чин дивизионного генерала и, наконец, направлен в Рим, где под начальством Шампионне командовал дивизией.

То был Жозеф Александр Макдональд, будущий маршал Франции, получивший впоследствии титул герцога Тарентского.

Всякому, кто увидел бы их за беседой, они показались бы двумя воинами; зато человек, которому довелось бы услышать их разговор, счел бы их философами, археологами, историками.

Французской революции было свойственно — и это вполне понятно, поскольку в формировании армии приняли участие все слои общества, — ставить рядом с Карто, Рос-синьолем, Люкнером таких людей, как Миоллис, Шампионне, Сегюр, — другими словами, сочетать начало материальное, грубое с началом интеллектуальным, духовным.

— Знаете ли, любезный мой Макдональд, — говорил Шампионне своему помощнику, — чем больше я изучаю римскую историю в самом Риме, и в частности историю того великого полководца, великого оратора, великого законодателя, великого поэта, великого философа, великого политика, имя которому Цезарь и «Записки» которого должны быть основою основ для всякого, кто хочет командовать армией, — тем более я убеждаюсь, что наши историки заблуждаются относительно того, что представлял собою в Риме Цезарь. Пусть Лукан создал во славу Катона один из прекраснейших своих стихов, Цезарь воплощал в себе человечество, а Катон — всего лишь право.

— А что же вы в таком случае скажете о Бруте, о Кассии? — спросил Макдональд, недоверчиво улыбнувшись.

— Брут и Кассий — вы сейчас подпрыгнете под потолок, потому что, знаю, я коснусь предмета вашего культа, — были всего лишь начинающие республиканцы: один чистосердечный, другой — злонамеренный; нечто вроде лучших учеников афинской школы, плагиаторы Гармодия и Аристогитона, близорукие люди, не видевшие далее своего кинжала, ограниченные умы, не сумевшие вместить идею ассимиляции мира, о котором мечтал Цезарь; и я добавлю, что мы, разумные республиканцы, должны славить именно Цезаря, а проклинать — его убийц.

— Это парадокс, который можно защищать, дорогой генерал. Но чтобы его приняли за истину, требуется, по меньшей мере, ваш ум и ваше красноречие.

— Ах, любезный мой Жозеф, вспомните нашу вчерашнюю прогулку по Капитолийскому музею; не напрасно я вам говорил: «Макдональд, посмотрите на бюст Брута; Макдональд, посмотрите на голову Цезаря». Помните их?

— Конечно.

— Так вот, сравните могучий, но сжатый по бокам лоб Брута, прикрытый волосами, спускающимися до самых бровей, — это, кстати, чисто римский тип, — сравните его брови, густые и нахмуренные, нависшие под мрачным челом, с широким, открытым лбом Цезаря, с его орлиными глазами.

— Или ястребиными, occhi griffagni 58, по выражению Данте.

— «Nigris et vegetis oculis» — по выражению Светония, и, если позволите, я сошлюсь именно на него: «Глаза черные и живые». Удовольствуемся этим, и вы убедитесь, кто же обладал подлинным умом. Цезаря упрекали в том, что он распахнул двери сената таким сенаторам, которые даже не знали туда дороги; в этом духовная мощь Цезаря и в то же время мощь Рима. Афины, а под Афинами я разумею всю Грецию, лишь помышляют о колониях; греки только и думают, как бы рассеяться во все стороны. Рим же — весь собранный, он стремится к завоеванию мира и ассимилирует его; восточная культура: Египет, Сирия, Греция — все было доступно Риму. Западные варварские племена — Иберия, Галлия, даже Арморика — все станет ему доступно. Семитский мир, представленный Карфагеном, а также Иудея оказывают Риму сопротивление: Карфаген разрушают, иудеи рассеиваются по всему свету. Все народы в свой черед будут царствовать над Римом, потому что весь мир заключен в Риме; за Августом, Тиберием, Калигулой, Клавдием, Нероном, то есть за римскими Цезарями, следуют Флавии — уже всего лишь италийцы; потом Антонины — испанцы или галлы; потом Септимий, Каракалла, Гелиогабал, Александр Север — африканцы и сирийцы. До Аврелиана и Проба, грубых иллирийских земледельцев, на римский престол взошли араб Филипп и гот Максимин, а рухнул престол под гунном Ромулом Августулом, который умер в Кампании, получая содержание в шесть тысяч фунтов золотом от Одоакра, царя герулов. Все рушится вокруг Рима, только сам Рим еще высится по-прежнему. Capitoli immobile saxum 59.