Сальватор. Том 1, стр. 133
В это время часы пробили трижды, а белесый свет, появившийся на востоке, предвещал скорое наступление утра
– Спи сладко, девочка моя любимая, – сказал Людовик. – До завтра!
Розочка будто услышала эти слова, отозвавшиеся эхом в ее душе: ее окно снова приотворилось, и девочка бросила на прощание Людовику
– До завтра!
XXXVIII.
Бульвар Инвалидов
Сцена, происходившая в тот же час на бульваре Инвалидов, в особняке Ламот-Гуданов, хотя и была похожа по сути на две только что описанные нами, но по форме значительно от них отличалась.
Любовь Розочки была похожа на бутон.
Любовь Регины показала свой венчик.
У г-жи Маранд она расцвела пышным цветом.
Какой период в любви самый сладостный? Я всю жизнь пытался разгадать эту загадку, но так и не смог. Может быть, любовь хороша лишь в тот момент, когда только зарождается? Или когда она развивается? Или когда, готовая вот-вот остановиться в своем развитии, она, сочный и сладкий плод, готова сорваться в золотом одеянии зрелости?
Когда солнце краше всего? На восходе? В зените? В закатные часы, когда, клонясь к закату, погружает свой пламенеющий диск в теплые морские волны?
Пусть кто-нибудь другой попытается ответить на этот вопрос, мы же боимся ошибиться в поисках решения этой непосильной задачи.
Поэтому-то мы и не беремся сказать, кто был счастливее всех: Жан Робер, Людовик или Петрус, и кто больше других наслаждался радостями любви: г-жа де Маранд, Розочка или Регина.
Но чтобы читатели завидовали и могли сравнивать, скажем, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками двое любовников или, вернее, двое влюбленных… – подберите сами слово, дорогие читатели или прекрасные читательницы, передающее мою мысль – двух влюбленных? Нет, двух любящих сердец! – обменивались в эту светлую звездную ночь.
Петрус прибыл к воротам особняка около половины первого.
Он несколько раз прошелся взад и вперед по бульвару Инвалидов, желая убедиться, не следит ли за ним кто-нибудь, а затем забился в угол, образованный каменной стеной и вделанными в нее воротами.
Так он простоял минут десять, не сводя печального взгляда с запертых ставней, сквозь которые не пробивалось ни единого лучика. Он стал опасаться, что Регина не сможет прийти на свидание, как вдруг услышал негромкое «хм, хм», свидетельствовавшее о том, что по другую сторону стены есть еще кто-то.
Петрус ответил таким же «хм, хм».
И, словно короткое это словечко обладало магическим действием, как «сезам», небольшая калитка в десяти шагах от ворот распахнулась как по волшебству.
Петрус скользнул вдоль стены к калитке.
– Это вы, добрая моя Нанон? – тихо спросил Петрус, разглядев в темной липовой аллее, проходившей от калитки к дому, старую служанку, которую любой другой принял бы за привидение.
– Я, – так же тихо отозвалась Нанон, бывшая кормилица Регины.
Ох уж эти кормилицы! От кормилицы Федры и Джульетты до кормилицы Регины!
– А где княжна? – полюбопытствовал Петрус.
– Здесь.
– Она ждет нас?
– Да.
– Но света нет ни в спальне, ни в оранжерее.
– Она на круглой садовой поляне.
Нет, Регины там уже не было: она появилась в конце аллеи, похожая на белое видение.
Петрус полетел ей навстречу.
Их губы встретились, выговаривая четыре слова:
– Дорогая Регина!
– Дорогой Петрус!
– Вы слышали, как я вошел?
– Я догадалась.
– Регина!
– Петрус!
За первым поцелуем последовал второй.
Регина увлекла Петруса за собой.
– На круглую поляну! – шепнула она.
– Куда прикажете, любовь моя.
И молодые люди, стремительные, словно Гиппомен и Атланта, и бесшумные, будто сильфы и ундины, проходящие, не приминая их, по высоким травам Брюменталя, в одно мгновение очутились в той части сада, что звалась круглой поляной.
Это было прелестное гнездышко для влюбленных, какое только было можно вообразить: скрытое со всех сторон грабовым питомником, словно пятачок настоящего лабиринта, оно казалось неприступным извне; если же кому-нибудь удавалось проникнуть внутрь, было непонятно, как оттуда выбраться. Тесно посаженные деревья настолько переплелись вверху, что их кроны напоминали зеленые шелковые сети, и когда двое влюбленных находились внутри, они чувствовали себя мотыльками, попавшими в сачок.
Однако сквозь густую листву все-таки можно было рассмотреть звезды. Но до чего же робко сами звезды заглядывали в этот зеленый шатер! С какой необыкновенной предосторожностью они играли изумрудами на золотом песке!
На поляне было еще темнее, чем среди деревьев.
Регина в восхитительном белом одеянии походила на невесту.
В особняке был вечер, но Регина успела сменить вечернее платье на пеньюар из расшитого батиста с широкими рукавами, из которых выглядывали ее восхитительные обнаженные руки.
Чтобы не слишком долго заставлять Петруса ждать, она не стала снимать драгоценности.
Шею украшала нитка мелкого жемчуга, похожего на застывшие капли молока; два бриллианта величиной с горошину сверкали у нее в ушах; бриллиантовое ожерелье поблескивало в волосах Регины; наконец, изумрудные, рубиновые и сапфировые браслеты самых разных видов – цепочки, цветы, змейки – унизывали ее руки.
Она была просто обворожительна и напоминала луну: так же сияла белизной и чистотой и, как она, ослепительно сверкала!
Когда Петрус наконец остановился, вздохнул свободнее и вгляделся в нее, он был поражен. Никто лучше, чем молодой человек – художник, поэт и влюбленный, – не мог по достоинству оценить сказочное зрелище, которое было у него перед глазами:
освещенный и трепещущий лес, мшистая почва, устланная фиалками и блестящей травой, душистой и сверкающей в лунном свете!
Сидевший неподалеку на ветке соловей выводил свою ночную кантилену, перебирая одну за другой звонкие ноты. А она, Регина, стояла, опираясь на его руку, пьянящая и опьяненная – центр этой восхитительной картины, статуя розового мрамора!
Несомненно, в нее влюбился бы даже самый равнодушный мужчина, влюбленный же был способен потерять голову. Она была поистине сном в летнюю ночь, грезой любви и счастья.
Петрус испытал ее очарование на себе.
Но самое страшное для нищего Петруса состояло в том, что больше всего его потрясло богатство Регины.
Разумеется, без жемчугов, бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров Регина оставалась бы все той же красавицей. Но ее звали Региной – разве могла она быть простой смертной? Разве не следовало ей показать себя хоть немножко королевой?
Увы! Об этом и подумал влюбленный Петрус и печально вздохнул; он вспомнил, какое признание ему надлежало сделать своей любимой.
Он открыл было рот, чтобы все сказать, но почувствовал, что с его губ вот-вот сорвутся совсем другие слова, переполнявшие его душу.
– Потом, потом! – пробормотал он едва слышно.
Регина опустилась на поросшую мхом скамейку, Петрус лег у ее ног и стал осыпать поцелуями ее руки, отыскивая среди драгоценных камней, куда приложить губы.
Регина увидела, что браслеты мешают Петрусу.
– Простите, друг мой, – извинилась она. – Я пришла в чем была. Мне очень не хотелось заставлять вас ждать. И потом, я торопилась вас увидеть. Помогите мне снять все эти драгоценности.
Она стала один за другим расстегивать браслеты, и на землю полились, будто сверкающий дождь, все эти рубины, изумруды и сапфиры, оправленные в золото.
Петрус хотел их собрать.
– О, оставь, оставь, – сказала она с беззаботностью богатой аристократки, – Нанон подберет. Вот тебе, любимый Петрус, мои руки, теперь они в полной твоей власти: нет больше цепей, пусть даже золотых; нет препятствий, даже если это только бриллианты!
Что на это скажешь? Остается лишь преклонить колени и обожать!
Молодой человек так и сделал. Подобно индусу во власти восхитительного сна, молчаливого созерцания красоты или наркотического опьянения, Петрус обожал!