Сальватор. Том 1, стр. 129

Поначалу он ни в какую не хотел встречаться в этой комнате, находившейся в особняке Марандов. С деликатностью, свойственной лишь избранным, он выразил это отвращение Лидии.

Однако та сказала:

– Положитесь на меня, друг мой, и не пытайтесь быть деликатнее меня; поверьте, я предлагаю вам то, что могу предложить: это мое право.

Жан Робер хотел бы услышать объяснения этого «права», но Лидия оборвала его на полуслове.

– Положитесь на мою щепетильность, – сказала она, – но большего не просите: это значило бы открыть вам тайну, которая мне не принадлежит.

И Жан Робер, любивший до самозабвения, закрыл на все глаза и позволил отвести себя в небольшую голубятню на улице Лаффит.

Там он проводил счастливейшие часы своей жизни.

Там, как мы сказали, все было сладостно, даже ожидание.

В эту ночь, как и в другие, он находился в возвышенном расположении духа, он испытывал нежность и подпал под очарование, ожидая соблазнительнейшее существо. Он благоговейно припал губами к четкам, украшавшим шею Лидии, когда та была еще девочкой; вдруг он услышал едва уловимый шелест пеньюара и приближавшиеся легкие шаги.

Он узнал походку и, не отрывая губ от четок, лишь полуобернулся к двери.

С четок он перенес поцелуй на лоб трепетавшей молодой женщины.

– Я заставила вас ждать? – улыбнулась она.

– Вы скоры, словно пташка, – сказал Жан Робер. – Однако, как вам известно, дорогая Лидия, страдание измеряется не продолжительностью, но интенсивностью.

– А счастье?

– Счастье неизмеримо.

– Вот, значит, почему оно длится меньше, чем страдание?

Ну идемте, господин поэт! Вас ждут поздравления.

– А… Но… Почему не здесь? – спросил Жан Робер, с таким же отвращением спускавшийся в апартаменты г-жи де Маранд, с каким поначалу поднимался в голубятню.

– Я хотела, чтобы день окончился для вас так же, как и начался: среди цветов и ароматов.

– О, прекрасная Лидия! – вскричал молодой человек, окинув г-жу де Маранд влюбленным взглядом. – Чем вы не аромат и не цветок? Зачем мне куда-то идти, если рядом вы?

– Вы должны во всем мне повиноваться. Я решила, что нынче вечером вас увенчают лаврами у меня. Идемте же, поэт, или останетесь без короны.

Жан Робер осторожно высвободил руку из руки прекрасной волшебницы, подошел к окну и задернул занавеску.

– А господин де Маранд у себя? – спросил он.

– У себя ли он? – беззаботно переспросила Лидия.

– Вот именно, – подтвердил Жан Робер.

– Ах! – обронила молодая женщина.

– Так как же?

– Я вас жду, вот что… Да-а, уж вас-то пташкой не назовешь: вас недостаточно просто поманить…

– Могу поклясться, Лидия: временами вы меня пугаете.

– Чем?

– Я вас не понимаю.

– Да, верно. И тогда вы про себя думаете: «По правде говоря, эта милая госпожа де Маранд – просто…»

– Не продолжайте, Лидия! Я знаю, что вы не только обворожительны, но благородны и деликатны.

– Однако вы же сомневаетесь… Господин Жан Робер! Угодно ли вам пройти в мои апартаменты, да или нет? Я имею на это право.

– И ваше право – тайна, которая вам не принадлежит?

– Нет.

– К счастью, как всякую тайну, ее можно разгадать.

– Лишь бы я вам не подсказывала: тогда моя совесть будет спокойна. Начинайте…

– Мне кажется, я уже догадался, Лидия.

– Ба! – промолвила молодая женщина, широко распахнув глаза в которых угадывалось скорее сомнение, нежели удивление.

– Да.

– Ну, я вас слушаю.

– Если я правильно угадаю, вы скажете: «Это так»?

– Продолжайте.

– Вчера я встретил вашего мужа на дорожке, ведущей в Ла Мюэтт.

– Верхом или в коляске?

– Верхом.

– Он был один?

– Я должен отвечать как есть?

– Да, дорогой. Я не ревнива.

Госпожа де Маранд произнесла эти слова с такой искренностью, что в ее правдивости сомневаться не приходилось.

– Нет, он был не один: он сопровождал прелестную амазонку.

– Неужели?

– Разве я вам сообщаю что-то новое?

– Нет, но я не вижу во всем этом тайны.

– Тогда я подумал, что, раз господин де Маранд не стесняется кататься в лесу с чужой женщиной, вы считаете себя вправе делать то, что делаете.

– Я вам не сказала, что «считаю себя вправе», я сказала, что «имею право».

– Значит, я не угадал?

– Нет.

– Позвольте, Лидия, задать вам вопрос.

– Пожалуйста.

– А вы ответите?

– Пока не знаю.

– Чем объяснить, что господин де Маранд, имея такую прелестную жену, вместо того чтобы бегать по женщинам…

– Что же?

– Не стал мужем собственной жены?

– В этом и состоит тайна, которую я не могу вам открыть, дорогой поэт.

– Почему?

– Повторяю: это не моя тайна.

– Чья же?

– Господина де Маранда… Идемте!

Жан Робер, не находя больше возражений, пошел за своей прекрасной Ариадной по лабиринту особняка на улице Лаффит.

– Ну, по крайней мере в этом лабиринте нет Минотавра! – прошептал он на ходу.

XXXVI.

Упьмская улица

Апартаменты г-жи де Маранд находились, как известно, во втором этаже правого крыла в особняке на улице Лаффит или Артуа, в зависимости от того, позволят ли нам читатели называть эту улицу ее настоящим именем или станут настаивать на прежнем названии. Здесь мы оставим Жана Робера и г-жу де Маранд по причине, которую даже самый несговорчивый из наших читателей сочтет убедительной: дверь в апартаменты г-жи де Маранд оказалась заперта на два оборота между нами и двумя влюбленными.

Да и что бы мы делали в спальне этой восхитительной г-жи де Маранд, которую любим всей душой? Мы уже знаем эту спальню.

Последуем в менее аристократичный квартал, к которому в задумчивости бредет этот поэт по имени Людовик, сердце которого отогрелось в лучах любви.

Он пришел на Ульмскую улицу.

Спроси его кто-нибудь, как он добирался и какие улицы миновал, Людовик не смог бы ответить.

Сквозь неплотно прикрытые ставни первого этажа, занимаемого Брокантой, Баболеном, Фаресом, Бабиласом и его товарищами, пробивался свет. Он то становился ярче, то бледнел: это доказывало, что в квартире еще не ложились и свет переносили из комнаты в комнату.

Людовик подошел ближе и приник глазом к щели. Но хотя окно было приотворено, со своего места Людовику так и не удалось ничего разглядеть.

Он понял одно: Розочка еще не поднималась к себе; ничто не указывало на присутствие девочки в верхнем этаже: ни мягкий свет ночника в ее комнате, ни горшок с розовым кустом, который девочка, входя к себе, выставляла на окно; Людовик крепконакрепко наказал, чтобы она не оставляла цветы в спальне на ночь.

Итак, не имея возможности видеть, Людовик прислушался.

Уяьмская улица, тихая даже днем, словно окраина провинциального города, была в этот час совершенно безлюдна. Пристально вслушиваясь, можно было разобрать, о чем говорят в первом этаже.

– Что с тобой, дорогуша? – спрашивала Броканта.

Вопрос этот, очевидно, являлся продолжением разговора, начатого еще до прихода Людовика.

Однако тот, к кому обращалась Броканта, молчал.

– Я спрашиваю, что с тобой, сокровище мое! – продолжала обеспокоенная гадалка.

В ответ – то же молчание.

«Ого! „Дорогуша“ и „сокровище“, к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, – проказник и невежа, – подумал Людовик, – это, конечно, негодник Баболен дуется или притворяется больным».

Броканта продолжала расспросы, но по-прежнему не получала ответа. Можно было заметить, что в ее голосе ласковые нотки сменялись постепенно угрожающими.

– Если не будешь отвечать, мсье Бабилас, – вымолвила наконец цыганка, – обещаю тебе, дорогуша, что ты у меня дождешься хорошей трепки, слышишь?

Вероятно, существо или, точнее, пес, к которому она обращалась с вопросами, счел за благо для собственной шкуры нарушить молчание и отозвался ворчанием, закончившемся жалобным воем.

– Да что с тобой такое, бедненький мой Бабилас? – вскричала Броканта и тоже испустила жалобный стон под стать своему любимцу.