Паж герцога Савойского, стр. 44

Но в это время юная королева Шотландии весело шла по жизни, омраченной в самом начале смертью ее отца, рыцарственного Якова V: мать несла за нее унизанную терниями корону Шотландии, которая, по последним словам ее отца, «через женщину пришла и через женщину должна уйти!». 20 августа 1548 года она прибыла в Морле и впервые вступила на землю Франции, где прошли самые лучшие годы ее жизни. С собой, как гирлянду шотландских роз, она привезла четырех Марий; все они родились в один год и месяц с ней и звались: Мэри Флеминг, Мэри Ситон, Мэри Ливингстон и Мэри Битон. Сама она была тогда прелестным ребенком, а взрослея, мало-помалу становилась прелестной девушкой. Ее дяди, Гизы, видевшие в ней воплощение своих обширных честолюбивых планов, простиравшихся не только на Францию, но через нее и на Шотландию, а может быть, и на Англию, окружали ее настоящим поклонением.

Так, кардинал Лотарингский писал своей сестре Марии де Гиз:

«Ваша дочь очень выросла и с каждым днем становится все добрее, красивее и добродетельнее; король часто беседует с ней, а она, как двадцатипятилетняя женщина, может толково и умно поддержать разговор».

Это в самом деле был бутон ослепительной розы, который должен был раскрыться для любви и наслаждений. Она не умела делать ничего из того, что ей не нравилось, но зато со страстью делала все, что ей нравилось: если танцевала — то до упаду; если скакала верхом — то галопом, пока не загоняла лучшую лошадь; если слушала концерт — то музыка вызывала в ней дрожь. Всеми обожаемая, заласканная, избалованная, сверкая драгоценными украшениями, она в свои тринадцать лет представляла одно из самых больших чудес двора Валуа, столь богатого чудесами. Екатерина Медичи, не очень жаловавшая кого-либо, кроме своего сына Генриха, говорила: «Наша маленькая шотландская королевочка одной улыбкой может вскружить все французские головы!»

Ронсар писал:

Весною средь цветов родилось это тело,

И цвет его белее чистых лилий белых,

Румянец на лице алее алых роз

С куста, что на крови Адониса возрос;

Амур нарисовал прекрасные глаза,

И грации, все три, покинув небеса,

Спустились, чтоб ее всем лучшим одарить,

И на земле остались, чтобы ей служить.

Царственное дитя понимало всю тонкость очаровательных восхвалений: ни проза, ни стихи для нее не имели тайн; она говорила по-гречески, по-латыни, по-итальянски, по-английски, по-испански и по-французски, и если поэзия и наука сделали ее своей избранницей, то и другие искусства искали ее покровительства. Вместе со всем двором она путешествовала из одной королевской резиденции в другую, из Сен-Жермена в Шамбор, из Шамбора в Фонтенбло, из Фонтенбло в Лувр; она расцветала среди плафонов Приматиччо, полотен Тициана, фресок Россо, шедевров Леонардо да Винчи, статуй Жермена Пилона, скульптур Жана Гужона, памятников, портиков, часовен Филибера Делорма, и, глядя на очаровательное, поэтичное, совершенное существо среди всех этих гениальных творений, можно было подумать, что это не дитя человеческое, а некое перевоплощение, подобное Галатее, некая сошедшая с полотна Венера или некая спустившаяся с пьедестала Геба.

У нас нет кисти живописца, так попробуем описать пьянящую красоту этой принцессы пером романиста.

Как мы уже сказали, ей шел четырнадцатый год. Цвет лица ее напоминал лилии, персики и розы — скорее все же лилии. Высокий, выпуклый лоб казался вместилищем гордости и достоинства, а вместе с тем — как это ни странно — мягкости, ума и отваги. Чувствовалось, что этот лоб сдерживает такую волю, которая в своем всепоглощающем стремлении к любви и удовольствиям не будет знать преград, и, чтобы удовлетворить свою страсть к наслаждениям и власти, если нужно, пойдет на преступление. Нос у нее был тонко и изящно очерченный, но твердый, орлиный, как у всех Гизов; ушки походили на переливающиеся перламутром раковины, а на виске трепетала жилка. Глаза — цвета между каштановым и фиолетовым, прозрачные, влажные и одновременно пламенные; ресницы темные; брови, очерченные с античной чистотой. Рот с коралловыми губками, с очаровательными ямочками по углам, приоткрываясь в улыбке, дарил радость всем вокруг; исполненный чистоты белый подбородок плавно и незаметно переходил в легкий изгиб, соединяясь с гибкой и бархатистой лебединой шеей.

Такова была та, которую Ронсар и дю Белле называли своей десятой музой; такова была та, которая спустя тридцать один год ляжет на плаху в Фотерингее, чтобы ее голову отделил от тела топор палача Елизаветы.

Увы! Если бы нашелся волшебник и сказал бы людям в толпе, что собралась поглазеть на блестящую кавалькаду, удалявшуюся под своды огромных деревьев парка Сен-Жермен, какая участь ожидает всех этих королей, принцев, принцесс, знатных вельмож и знатных дам, то среди зрителей не отыскалось бы ни одного мужчины и ни одной женщины, будь они в простой полотняной куртке или в холстиновом платье, которые захотели бы променять свою судьбу на судьбу этих прекрасных всадников в камзолах из шелка и бархата и всадниц в корсажах, расшитых жемчугом, и в юбках из золотой парчи.

Оставим же их пока под темными сводами каштанов и буков и вернемся в замок Сен-Жермен, где, как мы сказали, под предлогом легкого недомогания осталась королева Екатерина Медичи.

II. КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

Как только пажи и конюшие, ехавшие последними, скрылись в густых зарослях кустов, в то время опоясывавших в парке Сен-Жермен основной лесной массив, королева Екатерина ушла с балкона, уводя детей: Карла она отослала к учителю, Генриха — к нянькам, а Маргариту, еще слишком маленькую, чтобы беспокоиться о том, что она может услышать или увидеть, оставила при себе.

Едва она отослала сыновей, как вошел ее доверенный лакей и доложил, что оба лица, которых она хотела видеть, ждут ее в кабинете.

Она тут же встала, секунду поколебалась, не отослать ли ей принцессу, как она отослала принцев, потом, видимо решив, что ее присутствие не представляет опасности, взяла ее за руку и пошла с ней в кабинет.

В то время Екатерине Медичи было тридцать восемь лет, У нее была прекрасная пышная фигура, и она казалась очень величественной. У нее было приятное лицо, прекраснейшая шея и восхитительные руки. Черные глаза смотрели несколько тускло, кроме тех случаев, когда ей нужно было проникнуть в то, что лежит на сердце у ее противника: тогда они становились двумя бриллиантами, остриями двух мечей, изъятых из ножен и погружавшихся в его грудь, оставаясь там, пока они не постигали самых ее сокровенных глубин.

Она много страдала и много улыбалась, чтобы скрыть свои страдания. Сначала, первые десять лет ее замужества, пока у нее не было детей, двадцать раз вставал вопрос о том, чтобы дать ей развод и подыскать дофину другую супругу; только его любовь спасла ее, упрямо борясь против самого страшного и самого неоспоримого довода — государственных интересов. Наконец, в 1544 году, к концу одиннадцатого года супружества, она произвела на свет принца Франциска.

Но к этому времени ее муж уже девять лет был любовником Дианы де Пуатье.

Может быть, если бы с самого начала своего замужества она была счастливой матерью, плодовитой супругой, может быть, она бы и боролась как женщина и как королева против прекрасной герцогини; но бесплодие делало ее бесправнее любовницы: вместо того чтобы бороться, она подчинилась и своим смирением обрела покровительство соперницы.

И более того, вся эта знать шпаги, все эти блистательные военные ценили дворянство только в том случае, когда это был цветок, выросший на крови и сорванный на поле брани, и ни во что не ставили род торговцев Медичи. Они насмехались над его именем и гербом: предки Екатерины были врачи, medici, и в гербе у них были не пушечные ядра, как они утверждали, а пилюли. Даже Мария Стюарт, лаская маленькой детской ручкой герцогиню де Валантинуа, показывала иногда коготки, чтобы оцарапать Екатерину.

— Вы идете с нами тс флорентийской торговке? — спрашивала она у коннетабля Монморанси.